Редко лошади плачут. Повести и рассказы. Владимир Петровский

высунул заспанное лицо.

      – О-о-ой! – зашлась хозяйка, к моему недоумению, еще сильнее. – И-их, батюшки! Вон он кого привел – лохматого этого – ах ты, бес! Ну караул! А говорила я тебе – не води! А он привел!..

      Она потопталась на месте, не находя слов, потом метнулась в кухню и захлопнула дверь.

      – Сматываемся, – сказал Толик, выбираясь из-под покрывала.

      Мы поскорее надели сапоги и выскочили на улицу.

      – И не приходи сюда больше! – кричала в кухне тетя Настя. – Не хочу я такого постояльца!.. Ох, караул какой! Лохматого привел, ах ты!.. А я ему говорила!

      Что-то не любят они жокеев, подумал я, вспомнив, как мы уходили от Лены. Расхлопались…

      – Откуда это она тебя знает? – Я догнал Толика и пошел рядом с ним, застегивая на ходу куртку и морщась: болела голова.

      – А тут ведь не Москва, ответил Толик, тоже морщась. – Тут все всё знают. И про тебя тут все уже знают. И она все теперь на все село раструбит… Ну ничего. Если она тебя выгонит, комнату где-нибудь подберем…

      – У нее до тебя жил один из наших ребят, тоже жокеем работал, – добавил он чуть погодя. – Мы у него собирались иногда – ну, она и помнит.

      – А что он уехал-то? – спросил я, ежась от оставшегося с ночи морозца. – Не понравилось?

      – Куда ему уезжать… Сидит, два года дали. За драку.

      Мы умылись в каптерке водой из титана. Стало полегче.

      – А-а… пришли.

      В жокейской сидел здоровенный парень.

      – Замок ты сломал, Толян? – спросил он басом. – Хоть бы петлю на место вбил, а то растащат все.

      Он подошел ко мне и сунул руку:

      – Владимир.

      Это был Кабан.

      – Ну как детеныш-то твой? Шевелится? – спросил Толик.

      – В порядке детеныш, чего там… А вы почему так поздно? Проспали?

      – Проспали… – ответил Толик.

      – Ну… – Кабан оценивающе посмотрел на меня. – Заездку пора начинать. Начкон торопит. Скоро, говорит, покупатели будут.

      4

      Жеребец, взвизгнув, высоко подпрыгнул, ударил в воздухе задом, скакнул вперед, поднялся на свечку, снова прыгнул… Я держался в седле, то теряя равновесие и почти падая, то каким-то чудом садясь опять прочно. Все вокруг мелькало и крутилось, моталась перед глазами рыжая грива, иногда попадал в поле зрения Кабан, державший пристегнутую к уздечке корду. Жеребец попался чересчур нервный: никак не мог успокоиться. Я уже два раза летел кувырком на землю, стараясь не попасть ему под копыта, а затем садился снова.

      Второй месяц мы каждый день до обеда занимались заездкой и ходили в синяках: приходилось падать. Садились в седло по очереди и под комментарии стоявших возле левады конюхов шмякались на утоптанный снег, спеша откатиться подальше от брыкающейся лошади. Шурку мы сажали на кобыл: они поспокойней жеребцов и не так отчаянно сопротивляются, но зато выносливее, и Шурка подолгу носился в леваде на кобыльих спинах, вцепившись обеими руками в гриву и выпучив глаза.

      Почти все здесь считали его случайным человеком.