Аскольдова тризна. Владимир Афиногенов

поднимают… Лишь только это свершится, я с дружиной там буду незамедлительно.

      Снова поехал Кастор в вольный город. Подъезжая к нему, погрузился в думы: «Как бы сия история ни окончилась: в пользу ли “морского короля” или Рюрика, – нам, грекам, все едино будет… Может быть, Водим и даст горсть-другую серебра из своего сундука, но кружку пенного пива вряд ли поднесет… Ему мы нужны как рабы-строители. На мой же умишко так победа новгородского князя для нас с отцом куда выгодней!.. Если же и останемся в звании рабов, то заживем в Гардарике словно вольные люди. Я даже жениться смогу. Дети мои, а значит, внуки отца, скрасят ему на чужбине последние годы… В неволе же у норманнов мне, понятное дело, жену и детей иметь не позволят. Вот и гляди, что лучше… Передам Олафу повеление Водима Храброго, а с отцом поделюсь этими мыслями. А там посмотрим…» – решил Кастор.

      Новгородский верховный жрец Сережень лохматый, аки пест бурый. Но макушка на его голове гладко выбрита ножевым лезвием, выкованным в киевском Родене[48] и закаленным по-особому – в туше живой жирной свиньи. Мочку правого уха волхва оттягивала тяжелая серебряная серьга.

      Сережень резал на буковых дощечках историю русов от Богумира, при котором создавались роды в Семиречье, еще до исхода их к Карпатским горам за тысячу триста лет до Германериха… И вот теперь уже надо отдавать дань сегодняшней поре, когда пришел в Новгород Рюрик.

      Тонкие стружки с дощечки завивались колечкам и спадали меж колен волхва на сосновые доски пола, и под острым стило[49] оживало время.

      «И вот дымы, воздымаясь, текут к небу. И это означает скорбь великую для отцов, детей и матерей наших, – резал Сережень. – И это означает – пришлем время борьбы. И мы не смеем говорить о других делах, а только об этом…»

      Верховный жрец вздохнул тяжко, кривыми узловатыми пальцами захватил висевший за плечом на стене корец[50], зачерпнул в бадье воды, выпил и снова принялся за дощечки.

      «Чужие князья, которые не князья, силу хотят похитить, овладев нами… И стало так, когда пришел – Рюрик. И не должны мы поддаваться ему… Отвадим Рюрика от земель наших, прогоним его с глаз долой туда, откуда пришел…»

      Сережень дорезал сие, встал, отряхивая стружки, и тут услышал стук кованым железным кольцом в дверь. Скинул с петли крючок, открыл. Перед волхвом возник староста Кузнечного конца Скрынь, невысокий, с блудливыми, чуть навыкате светлыми глазами, опушенными белесыми ресницами, с носиком тонким и длинным.

      Скрынь припал лбом к рукам верховного жреца, не поднимая головы, тихо промолвил:

      – Норманны, коих я пустил в город, просят принять их, Сережень. Дозволь?

      – О чем с ними разговор будет?

      – О Рюрике.

      – Тогда пусть заходят.

      В дом к волхву зашли Олаф-кузнец, грек Афарей скальд Рюне. Кузнец пожелал от себя лично и от имени Водима Храброго долгих лет жизни и здоровья Сереженю и поставил на стол кожаный мешочек, туго набитый монетами. Жрец ослабил на рыльце мешочка

48

Родень – старинный город кузнецов, расположенный в месте впадения реки Рось в Днепр-Славутич.

49

Стило – орудие письма, перо.

50

Корец – ковш.