Три часа без войны. Максим Бутченко

маками, стройные хрустальные бокалы для шампанского, пузатые фарфоровые чайники. Все это использовалось редко, и было припасено на праздничный случай – юбилеи, дни рождения, иногда для гостей. Этот скарб долго считался критерием богатства семьи родом из СССР. Неизменно в буфете на задней стенке находилось зеркало. И вот Илья стоял в комнате с выключенным светом. Вечерние тени выползали из углов помещения, затемняли мебель, а потом поглощали все больше комнатной материи, которая пропадала во мгле, как в черной дыре. Мальчик всматривался в зеркало, перед которым на стеклянных полочках стояла толстая посуда и тонкие высокие фужеры, точно с признаками анорексии. На лице страдальца под глазом отчетливо переливался большой синяк, расплывшийся, как чернильное пятно. Илья смотрел на себя и широко улыбался.

      С этого дня гонения на него прекратились. Кизименко отстоял в драке возможность называться человеком. С чем это связано? Может быть, с детским максимализмом, где друг и враг, добро и зло, свой и чужой – все аккуратно разложено по полочкам. А может, с чем-то необъяснимым. Он перестал быть изгоем, и до окончания школы его никто не трогал.

      А шестнадцатилетнего Муху нашли мертвым в питерской квартире с опустошенным пластиковым шприцем – передоз.

      Глава 5

      Пётр Никитич лежал и смотрел в грязный, покрытый мелкими трещинами потолок. В голове мысли порхали птицами, наполняя сознание стаей воспоминаний. А их, как и положено человеку преклонного возраста, накопилось много. Частенько бывало, что дед управлялся по хозяйству, ходил по двору своего дома, присаживался на низкую деревянную скамейку, поправлял ботинки, чистил от грязи, а потом, стоило ему остаться наедине с собой, налетала саранча прошлого и съедала настоящее. О чем он думал? Человеческая память, как шкаф, захламленный старыми вещами, – только опусти туда руку, что-то да вытянешь. Вот и теперь углубился дед в какие-то настолько важные воспоминания, насколько и ненужные – в голове поток, да только не видно берегов.

      Лёха встал, пошел к параше, а через полминуты сел на нары.

      – Какие вы все молчаливые, – сказал он и с укором посмотрел на сокамерников.

      Илья усмехнулся.

      – Да какие есть, выбирать тебе не приходится, – ответил он.

      – Есть – это хорошо, сейчас бы поел, – вдруг отозвался дед со второго этажа.

      – Да куда тебе есть, дедуля? Ты вон одной ногой уже пробуешь на прочность потусторонний мир, – продолжил разговор Лёха, лишь бы поболтать да развеять скуку.

      Никитич оживился, засопел в бороду какие-то слова, которые запутались в седых волосах, словно попали в плен. И только глуховатое однотонное мычание вырвалось из цепких объятий волосяного покрова старика.

      – Ты что мычишь, дедуля? Расскажи о своей жизни. Судя по твоему возрасту, тебе, как Толстому, есть, что рассказать миру, – еще раз подключился к разговору Кизименко.

      Дед зашуршал, попеременно вздыхая, как дворовый пес. Затем выкинул со шконки ногу, потом вторую и осторожно, не забывая громко кряхтеть,