Пять пьес. Александр Амфитеатров

Мы тут ни при чем: благодарите г. Ревизанова.

      Людмила Александровна. Аркадий Николаевич, как понравился вам этот господин?

      Сердецкий. Любопытный типик. Я еще не встречал таких?

      Людмила Александровна. Он вам не противен?

      Сердецкий. Мне? Бог с вами, душа моя. Люди давно перестали быть мне милы, противны, симпатичны, антипатичны. Для меня общество лаборатория; новый знакомый – объект для наблюдений, человеческий документ, – и только.

      Синев. У г. Ревизанова, надо полагать, имеется приворотный корень. Мы с вами, Людмила Александровна, одни в открытой оппозиций. Аркадий Николаевич, как хитрый Талейран, держит нейтралитет. А Степан Ильич и Ратисов прямо влюблены: глядят Ревизанову в глаза, поддакивают, хохочут на каждую остроту… черт знает, что такое!.. Об Олимпиаде Великолепной я уже не говорю. Сия рыжая, но глупая Венера прямо потопила его волнами своей симпатии.

      Сердецкий. Вы смеетесь над другими, а сами, кажется, больше всех заинтересованы им, таинственным незнакомцем.

      Синев. Мое дело особое.

      Сердецкий. Почемуже?

      Синев. Потому, что сколько вору ни воровать, а острога не миновать. У меня есть предчувствие, что мне еще придется со временем возиться с г. Ревизановым в следственной камере. Сейчас он разглагольствовал, свои убеждения развивал… Ну, ну! не желал бы я попасть в его лапы.

      Людмила Александровна. А!

      Синев. Вы посмотрите на его физиономию: маска. Нежность, скромность, благообразие; не лицо, а «Руководство хорошего тона»; губы с улыбочкой, точно y опереточной примадонны. А в глазах сталь: не зевай, мол, человече, слопаю!

      Слуга входит, открывает электричество и уходит. Людмила Александровна встает, закрывая глаза рукою.

      Э! что с вами, кузина?

      Людмила Александровна. В висках нестерпимая стукотня…

      Сердецкий. Вы, если очень дурно, домой ехали бы…

      Людмила Александровна. Нет, я пойду – прилягу в будуар Липы… дайте мне вашу руку, голова кружится…

      Уходить, опираясь на Сердецкого.

      Входить Митя. В столовой хохот.

      Синев. А! юный победитель поношенных сердец!

      Митя. Ты опять дразнишь меня? Так я лучше уйду. Я сегодня не в духе.

      Синев. Нырнул в море уныния?

      Митя. На самое дно.

      Синев. Это с какой же стати?

      Митя. Так.

      Синев. В твои годы слово «так» переводится на русский язык двояко: или кол за Цицерона, или огорчение в платонической любви. Ну! кто виноват? Марк Туллий или тетя Липа?

      Митя. Ах, дядя! Есть чувства…

      Синев. Ага! уже есть чувства! Браво, Митя, браво! Ты делаешь успехи…

      Митя. Тебе бы только смеяться над всем святым… возвышенными.

      Синев. Не смеюсь, Митяй, ей Богу, не смеюсь, но плачу, горькими слезами плачу, что она сегодня прицепилась репейником к Ревизанову, а на тебя – нуль внимания.

      Митя. И что она в нем нашла? Только-что – капиталист!

      Синев. Да.