Сердцебиение (сборник). Николай Еленевский

цеплять, а вдруг человек еще живой, разве что контуженный или от боли сомлел, а ты его проводом задушишь. Все больше подмышки. Провод режет. Стонут хлопцы, енчат, ругаются на чем свет стоит. Думаю: «Бог с вами, ругайтесь, мне главное, чтобы вас через дорогу переволокли».

      Пока Мисюк туда-сюда, Яромчик к месту «переправы» уже очередного подтаскивал.

      Лежит с последним, ждет, что Мисюк провод притащит. Ждет-ждет, нет друга. Крикнул:

      – Где Мисюк?

      Ему с той стороны:

      – Давай ползи сам!

      Снял тогда ремень с винтовки и этим ремнем начал солдата опоясывать, чтобы сподручнее было тащить. Пополз. Когда оказался по ту сторону, так даже не поверил, что все обошлось.

      – А где Мисюк?

      – Да вон, в окопе лежит.

      Яромчик туда. Лежит Мисюк, стонет:

      – Все, Николай, отвоевался я, – и показывает на ногу, а ему ступню, как бритвой, снарядный осколок обрезал.

      Володин солдата в плечо торк:

      – Яромчик, а твоя винтовка где?

      Он только руками развел: оставил и забыл совсем, привык, что куда бы ни полз, куда бы ни шел, она за спиной.

      – Давай за винтовкой!

      – Товарищ младший лейтенант, здесь этого оружия…

      – Давай, давай за своим. Она за тобой числится.

      Полез солдат обратно. Лежит винтовка там, где последнего раненого к себе привязывал. Обрадовался, за оружие и назад.

      Здесь солдата командир взвода обнял и говорит:

      – Ну, Яромчик, я этого никогда не забуду. Представлю за храбрость к награде.

* * *

      – Потом нас перебросили на Кенигсбергское направление…

      Передышки не получили. После прибытия и выгрузки с эшелона сразу ночью марш-бросок на передовую. Там вчера стрелковый полк занял немецкую траншею, и требовалось удержать позицию. Сменили мы тех солдатиков, кто эту траншею отвоевал. В темноте только их бинты белеют, да еще мат, тихий, но такой злой, что, кажется, попадись им сейчас какой немец, в клочья порвут. Вот злости накопилось у людей.

      – Здесь, гад, насмерть стоял, но мы его выкурили…

      – Да, упирался он крепко.

      – А пулеметов понаставил… Думали, не прорвемся, так сеял, так сеял – головы не поднять.

      Солдаты переругиваются:

      – Прорвались, но и похоронной команде работы хватит.

      Приказано устраиваться получше, оборудовать огневые позиции. Те, кого сменяли, кое-как объяснили, откуда всего сильнее он, то есть немец, бьет. А до него метров двести, не больше. Но там – тишина: ни стука, ни говора.

      Месяц и десять дней эта траншея, немецкий блиндаж да окоп, который из траншеи выдавался вперед на пару десятков метров, стали родным домом. Ночью посменно дежурили у пулемета: то командир расчета сержант Матвеев, то Яромчик. Постреливали в немецкую сторону, давая понять, что здесь начеку. И оттуда к ним обратно очередь за очередью, дескать, и мы не дремлем.

      Перестрелка…

      Сменятся, перекурят, сам-то не курил, отдавал свой табак Матвееву, поспят, если можно было назвать эту дрему сном, и опять на боевую позицию. Днем полегче,