Сердцебиение (сборник). Николай Еленевский

не стал. Помаленьку положили мы в плоскодонку капитана и ординарца да покатили вниз, чтобы через реку да туда, где медсанбат остановился.

* * *

      Это поле с лодкой он на всю жизнь запомнил. Наверно, сейчас на нем жито посеяли, а может, и нет. Как оно было снарядами перерыто! Кое-где танки подбитые дымились. Страшно танки горели. Дымит-дымит, а потом из середки огнем ухнет, только люки, сорванные взрывами с башни, свистят.

      Лодку на поле швыряет, да так, что виснем на ней, чтобы не опрокинулась, чтобы с тележки не слетела. Не поле, а вечность. Сколько мы ее тащить будем, одному Богу известно, а сержант вцепился в борта, стонет: «Братцы, не мучайте, братцы, не мучайте!»

      Ему несладко, и нам не легче.

      – Терпи, браток, терпи!!!

      Когда склон вниз пошел, к тем самым обрывам, откуда мы на немца полезли, говорю напарнику:

      – Давай-ка снимем лодку с колес, да прямо по снегу. Вниз она пойдет сама по себе.

      Сняли, потащили: я лодку, он тележку. Поменялись: он лодку, я тележку. Хотели поначалу тележку на поле оставить, да ведь жалко, война войною, а людям по весне она сгодится.

      И хорошо, что не оставили, через реку опять лодку на тележку поставили да повезли.

      Ох и намучились, пока катили ее. Передали капитана и ординарца санитарам, а сами быстрее обратно. Пойдет рота дальше, ищи ее потом в этой круговерти. Вернулись, доложили, что доставили по назначению:

      – Капитан умер, а сержант должен выжить!

      – Спасибо, солдаты.

      Уткнулась рота в снег у проселка, что дальше ее ждет, никто не знает. Прибегает связной из штаба батальона:

      – Приказано продолжать наступление!

      Несколько километров еще прошли, а уже сил никаких, кажется, упал бы и ни за что больше не поднялся. Через эти несколько километров немец опять встретил сильным огнем. Это он на пути нашего наступления оставлял такие отряды, чтобы они нас сдерживали. Опять мы остановились. Володин нас жалеет, говорит, пока нам артиллерия не поможет, не пойдем, иначе всех нас положат. И успокаивает:

      – Ничего, хлопцы, прорвемся. Поднатужимся и прорвемся. Другого не дано.

      А со мной рядом молоденький солдатик из Минска был. Из пополнения. Кажется, Иванков его фамилия. Стерло время фамилию, стерло. Он меня все время дядькой называл. Говорит:

      – Дядька Коля, можно, я около вас буду. Вы в Бога верите, и моя мать тоже в Бога верит. Я у нее один остался.

      Отвечаю:

      – Зови, как хочешь. И рядом будь, я же не прогоняю.

      Сидим, опершись на винтовки, переговариваемся. В снег не ляжешь, окоченеешь, потом и не поднимешься. Взрывы то тут, то там. Холодина. Сердце ноет, на душе нехорошо, говорю:

      – Давай чуть левее, уж очень место у нас ненадежное.

      Почему я так решил, не могу сказать, видимо мне какой-то голос свыше подсказал. Только мы на метров десять вприсядку отошли, как снаряд точно туда «у-ух!». Меня в плечо ударило и в правую руку. Опрокинулся навзничь, кричу:

      – Спасайте, братцы!

      Мой Иванков тоже енчит. Ему ногу и плечо осколки пробили. Он канает, и я канаю. Но живы! А на минуту задержись,