Додик в поисках света. Андрей Лазарев

все самое светлое… – продолжил он с еще большим подъемом, – это совсем не искусство, а искус и жопа! Живописи мы противопоставим иконопись! Вместо заговнения жизни мы будем писать светлые образы!»

      Дальше обнаружилось следующее. Овладев за несколько лет техникой писания светлых образов, Памфил столкнулся с озадачивающим противодействием некоего батюшки. Вначале батюшка благословил. Потом стал ворчать о каноне. И, наконец, разозлил Памфила совершенно, обозвав реформатором, мазилкой и чуть ли не обновленцем.

      Тут Памфилу и подвернулся под руку ретивый Гак, и вместе они быстро выяснили, что где-то в северных лесах, неподалеку от одного известного монастыря живет полу-отшельником иконописец Савватий. Про него говорят очень многое, но важно, что святость его несомненна, и что он тоже пишет иконы, и как-то так, что не все священники и епископы его одобряют.

      Додику все это очень понравилось. Он загорелся желанием повидать настоящего святого. Он даже немного заскулил от восторга, на что «почти обновленец» Памфил скривил рот.

      «Ничего, ничего, – поспешил его успокоить Гак. – Мы с Давидом с детства знакомы. Не подведет».

      Это «знакомы», и особенно «Давид» немного кольнуло Додика, но он решил, что православным людям так полагается разговаривать: торжественно и без особенных нежностей. А в том, что Памфил настоящий православный, он не сомневался.

      Они доехали на поезде до города, оттуда на автобусе – до монастыря. Додику ужасно хотелось пожить в палатке и чего-нибудь съесть из кастрюли, переделанной мамой Галей в котелок. Однако деловитый Гак, переговорив со степенным пузатым монахом, выяснил, что за рубку поленницы дров им запросто предоставят на троих свободную келью. Пока Гак с Памфилом ухали с топором над дровами, Додик понуро шлялся по огромному огороду, пугаясь бородатых мужчин в длинных одеждах, которые неожиданно выскакивали из-за грядок. За колку дров им, кроме кельи, еще досталась кастрюля грешневой каши, миска кислой капусты и полбуханки свежепеченного хлеба. Запах всего этого, уютно распределившись по келье, так и не ушел за целую ночь.

      «Хорошая жизнь, здоровая жизнь, – начал рассуждать художник Памфил, когда все уложились по лавкам, в синтепоновые, свежекупленные спальники. – Монастырская жизнь самая полезная для христианского организма. Вот только прение велико. И соблазны», – он заохал.

      Гак позевал и сообщил, что степенный пузатый монах знает отца Савватия, и объяснил, что найти его очень просто.

      «Потому что и люди здесь все простые, и каждый всех знает! – обрадовался Памфил продолжению темы. – Не то, что в миру…»

      Он немного подумал и сообщил лично Додику:

      «Вот еврею в монастыре все до фени. Никакого спасения».

      Гак в темноте угрожающе засопел. Непонятно, что он думал о евреях вообще, но давать в обиду Цыпленка не собирался.

      «Особенно тем, которые дров не кололи. Всегда так», – развивал тему Памфил.

      Он неожиданно осерчал.

      «Не, я понимаю, что он