Додик в поисках света. Андрей Лазарев

своими, тяжелыми и утомительными разборками с окружающим миром. Сказать ничего важного они не могли.

      Наконец, на горизонте объявились какие-то сатанисты.

      Они объявились и тут же приблизились:

      «Мы едем к Гуне в Подольск! – сказал Гак. – Гуня – сатанист-дуалист. Сегодня у них посвящение».

      Гуня жил в странной квартире. Там не было ни дивана, ни стульев, ни даже стола. Стены, пол и потолок были выкрашены в черный цвет. В одном углу был выписан красный круг с белой свастикой, в другом – некий загадочной, сложный знак, напоминающий узоры калейдоскопа. По черному полу тревожно бегал черный петух. Хозяин, впустив Гака и Додика, блеснул на них весело глазами, схватил петуха, отнес в угол под знаком и мелом замкнул его в круге. В середине комнаты, так же мелом, были обведены контуры человека, как это делают при убийствах.

      Петух закудахтал. Додик вздрогнул.

      Гуня был взросл, лет сорока, и сдержанно гостеприимен.

      «А, нашего жидовского полку прибыло!» – сказал он, приветствуя Додика.

      «Гуня…» – укоризненно начал Гак.

      «А, что, я тоже еврей! На восьмую… Или шестнадцатую, – удивился тот и протянул Додику большую, мягкую лапу. – Гюнтер. Максим Максимович», – указал он на петуха.

      «Ты же фашист», – удивился Гак, непринужденно усаживаясь на пол.

      «Не-е-ет, – протянул Гуня. – Я сатанист. Я манихей! Адольф Гитлер тоже был сатанист-манихей, и за это я его уважаю».

      Гак покачал головой в видимом восхищении. Додик переминался у двери, не решаясь ни сесть, ни встать к страшной черной стене.

      «Это – ненужные сложности, – сказал Гуня, по-прежнему улыбаясь. – Да, Гитлер убивал наших евреев, но все – по указу. Не будет же обсуждать Его указы!» – он посмотрел в пол.

      «Не будем, – согласился Гак, и все же не выдержал, – может, по-твоему, Гитлер тоже был еврей?»

      Тут Гуня разволновался. Он забегал, как петух до того, как его посадили в угол, он стал скалиться на Гака, пошел в ванную, вернулся в черном длинном плаще и стал что-то бормотать. Додик глядел зачарованно.

      «Что же ты, что же ты… – бормотал Гуня. Потом замер, видимо, решив взять себя в руки. И затараторил: – Главное – не волноваться… Главное – не волноваться! С чего это мне волноваться? Вот еще не хватало – мне – волноваться! Главное – не волноваться».

      После этого он произнес таинственное заклинание, пробежал в угол комнаты, поцеловал знак, подхватил на руки петуха, и, бросив: «Пошли! Нам пора!», пошел к главной двери. Петух молчал.

      Через полчаса они пришли в мрачный лес. К тому времени Максим Максимович не на шутку опечалился. Гуня, стыдясь своих чувств, увещевал старого друга сдержанно и по-мужски.

      «Такая твоя судьба», – говорил он петуху.

      Тот горестно кряхтел из-под мышки.

      «Большая честь, – уверял Гуня, – там, знаешь, сколько разных других петухов было, я тебя отстоял…»

      «Что это?» – удивился Додик.

      «Ритуал