Мессия Дюны. Фрэнк Герберт

ждут возвращения Муад’Диба, – сказала она и подняла голову, чтобы видеть его лицо. – Ты наш.

      – Я принадлежу своей миссии, – прошептал он.

      Он подумал о джихаде, о дрейфе генов через парсеки и парсеки, разделяющие звезды, о видении, сулившем окончание бойни. Сумеет ли он заплатить за это все, что должен? Тогда угаснет ненависть, подернется пеплом словно костер… уголек за угольком. Но… о! Цена будет страшной!

      Я не хотел быть богом, никогда не хотел, думал он. Я просто хотел исчезнуть, как блистающая росинка с наступлением утра. Я хотел быть не с ангелами и не с проклятыми… просто быть – хотя бы и по чьему-то недосмотру.

      – Так мы возвращаемся в сиетч? – настаивала Чани.

      – Да, – прошептал он, подумав: Пора платить.

      Глубоко вздохнув, Чани вновь прижалась к нему.

      Я просто увиливаю, подумал он. Любовь и джихад правят мною. Что такое одна жизнь, пусть беспредельно любимая, рядом с бесчисленными жизнями, которые унесет джихад? Как можно сравнивать одно-единственное горе со страданиями миллионов?

      – Любимый?.. – вопросительно начала Чани.

      Он прикрыл ладонью ее губы.

      Что, если отступить, думал он, сбежать, пока я еще способен на это, забиться в дальний уголок пространства? Бесполезно, джихад возглавит и призрак его.

      Что ответить? – думал он. Как объяснить ей прискорбную и жестокую глупость рода людского? Разве поймет даже она?

      Как бы мне хотелось сказать им: «Эй, вы! Глядите, реальность не может больше меня удержать. Вот! Я исчезаю! Ни замысел человеческий, ни козни людские не заманят меня более в эту ловушку. Я сам ниспровергаю основанную мною религию! Вот миг истинной славы! Я свободен!»

      Пустые слова!

      – Вчера у подножия Барьерной Стены видели большого червя, говорят, длиннее ста метров. Такие гиганты теперь не часто заходят сюда. Вода отпугивает их. Я так считаю. Уже принялись говорить, что он приходил звать Муад’Диба обратно в Пустыню, – она ущипнула его. – Чего смеешься?

      – И не думаю.

      Застигнутый врасплох упрямым фрименским суеверием, Пауль почувствовал, как вдруг сжалось сердце: его захлестнул адаб – воспоминание, что приходит само собой. Он вспомнил детскую на Каладане, темную ночь среди каменных стен… Видение! Это было одно из первых. Ум его словно нырнул теперь в это видение, и словно сквозь туманную дымку он увидел цепочку фрименов в одеждах, пропыленных Пустыней. Проходя мимо расщелины в высоких скалах, они уносили с собой длинный, обернутый в ткань сверток.

      Тогда Пауль услышал собственные слова:

      – Все это было так невозможно прекрасно… и ты была прекраснее всего…

      Адаб отпустил его.

      – Ты вдруг замолк и замер, – шепнула Чани. – Что с тобой?

      Пауль поежился, сел и отвернулся.

      – Ты сердишься, потому что я ходила на край Пустыни? – спросила Чани.

      Не говоря ни слова, он покачал головой.

      – Я пошла туда только потому, что хочу ребенка, – произнесла Чани.

      Пауль не мог говорить. Грубая власть