Антимагия. Перевернутая амфора. Веда Талагаева

вносящими дополнительные ноты в песнь моего торжества. После чего следует торжественное отправление малой нужды с крыши дома в его же исполнении.

      – И ссать на всех! – сообщает он, вызывающе сплевывая вниз.

      Он покачивается на нетвердых ногах, приходится подхватить его под мышки и оттащить назад, чтоб не свалился с крыши. Сандро брыкается, пытаясь освободиться, и я вынужден его как-то отвлечь, чтобы мы оба не скатились вниз. Я трясу его за плечи, уговариваю утихнуть.

      – Убери, а то еще потеряешь, – когда мне наконец удается утихомирить воодушевленного друга, я показываю на все еще свисающее из штанов мужское достоинство.

      – Да, – Сандро заправляет член в штаны и приводит в порядок одежду. – Хорошая штука, было бы жаль расстаться.

      Как и следовало ожидать, когда мы спускаемся вниз, его опустошительно тошнит в сточную канаву. Тем не менее, выплеск эмоций и телесных жидкостей приводит моего друга в чувство, и мы, возвернувшись в таверну, добавляем еще по бутылке за счет маэстро Донни. Назад, в дом Бенвенуто на пьяцца Флора мы возвращаемся на полусогнутых, в обнимку, нескладно горланя:

      – Помни, кто во цвете лет, —

      Юн не будешь бесконечно.

      Нравится – живи беспечно:

      В день грядущий веры нет!

      (Перевод Е. Солоновича)

      Дубовые ворота внутреннего дворика, в которые мы колотим руками и ногами, нам открывает Веккьо. Это родовое имя, у домовиков, насколько мне известно, либо нет личных имен, либо они их нам просто не сообщают. Но имя ему очень подходит, ибо молодым я его никогда и не видал.

      Эконом, мажордом, казначей – он единственный в окружении маэстро Донни, у кого мозги привешены не набекрень. Сапоги, обеденная вилка, пузырек с льняным маслом, холсты и кисти, связка ключей от кладовой, счет от ненавистного кредитора, расписка от нерадивого должника – если вы потеряли что-то в нашем сумасшедшем доме, спросите Веккьо, он знает, где искать.

      Малорослый, сухой как щепка, одетый в темно-коричневое застегнутое на все крючки и пуговицы платье, старик со спадающими на плечи седыми патлами, выросшими вокруг лысины, одаривает нас, молодых, веселых и пьяных, ледяным взглядом.

      – Маэстро спит! – сообщает он разгневанным шипящим шепотом.

      Поверх его лысой макушки я подмигиваю тем, кто наблюдает наше шумное возвращение с верхней площадки лестницы, ведущей в покои дома. Две юные синеглазые девы-сестрицы, наполовину феи, Симонетта и Фьоретта, наши подруги в странствиях по городам и весям Латии, первые зрительницы, вдохновительницы, утешительницы и натурщицы. Бенвенуто выкупил их у жонглеров в бродячем цирке, где девочек били и едва кормили. Злые языки поговаривают, что он не только дал им кров и занятие, но заодно и растлил их, но, я свидетель, это не так.

      Пока домовик Веккьо хмурится, две милые мордашки в ореоле золотисто-рыжих кудрей весело улыбаются мне. Вздернутые носики феечек, их щеки, шеи, полукружья свежих грудей,