Рождение богов (сборник). Дмитрий Мережковский

Так-то три дочери Лама-царя не покорились богу, не пошли радеть на Гору, и ума исступили, мяса человечьего взалкали, жребий кинули о детях своих, и та, на кого пал жребий, отдала сына богу, и растерзали они младенца и пожрали, как волчихи голодные… А о царе Пентее слышал? На Матерой Земле, полуночной, жил царь Пентей Скорбный; не чтил бога, надругаться хотел над божьими тайнами; а фиады поймали его и растерзали; была среди них и мать его: сына не узнала, голову мертвого вздела на тирс и пошла с нею плясать… Нет, сынок, силен бог – с богом не поспоришь!

      – А что, говорят, и здесь у вас, на Горе, терзают людей?

      – Терзают. В позапрошлом году пастушка растерзали за то, что подглядывал. Бешеные – сами не знают, что делают. Им все равно, кто ни попадись, человек или зверь: во всякой жертве – бог…

      – Какой бог, не бог, а диавол! – возмутился Таму.

      – А ты, сынок, черного слова не говори. Он – здесь, на Горе: услышит – беда будет.

      – Кто здесь?

      – Сам знаешь кто.

      – А ты его видел?

      – Нет, если бы видел, жив не остался бы.

      – Почему же ты знаешь, что он здесь?

      Старик ничего не ответил и вдруг засмеялся ласково:

      – Ах, дурачок, дурачок!

      – Это ты меня дураком называешь?

      – Тебя, родной.

      – За что же?

      – А за то, что не умеешь отличить бога от диавола.

      – А ты умеешь?

      – Я-то? Хуже твоего – дурак старый. А есть кое-кто поумнее нас с тобою. Что слышал от них, то и говорю. Царь-то Пентей Скорбный, думаешь, кто?

      – Думаю, такой же человек, как я, не захотевший назвать диавола богом.

      – Верно! И ты – скорбный. Скорбен, потому что умен, да не мудр. Ну а в тебе-то самом кто в скорбном скорбит, в терзаемом терзается?

      Таммузадад взглянул на него с удивлением:

      – Не от себя говоришь?

      – Не от себя.

      – От кого же?

      – Мать Акакаллу знаешь? «Великая, говорит, жертва – Сын: плоть его люди едят, кровь его пьют». Для того и терзают бога-жертву.

      «Бога должно заклать», – вспомнил Таму.

      – Бог, людьми пожираемый: хороши люди, хорош и бог! – усмехнулся он своей тяжелой, точно каменной, усмешкой и отошел от старика. Тот посмотрел ему вслед и покачал головой, как будто пожалел скорбного.

      Бычий перевал миновали уже в сумерках, спустились на дно пропасти, перешли Козий брод, бушующий горный поток, опять вскарабкались на гору, как мухи – на стену, и вышли на плоскогорье, голое, мертвое, как пустыня погибшего мира.

      Наступила тихая, душная ночь с непрерывным блеском полыхающих зарниц.

      – Будет гроза, – сказал Таму.

      – Нет, пронесет: вон Темя Адуново чисто, – указал Гингр на край плоскогорья, где в прорыве клубящихся туч что-то голубело, искрилось при блеске зарниц, как исполинский сапфир: то были вечные снега и ледники Диктейской горы. – Пляшут и там, на снежных полях, – вспомнил Гингр пляски фиад в день зимнего солнцеворота, рождества Адунова. – Раз едва не замерзли, бедненькие! Видел я, как под вьюгой плясали: тела посинели, полуголые; плющевые тирсы от мороза