Рославлев, или Русские в 1812 году. Михаил Загоскин

и открытом лице. Старик пошел в избу к смотрителю, а товарищ его остался у кибитки.

      – Ну что, брат Ерема? – спросил приехавшего ямщика старый крестьянин. – Подобру ли, поздорову?

      – Бог грехам терпит, Савельич! Живем понемногу.

      – Эх, как у тебя кони-то припотели! – сказал ямщик в армяке. – Видно, брат, больно шибко ехал?

      – Да, Ваня, – отвечал ямщик, принимаясь выпрягать лошадей, – взялся на часы, так не поедешь шагом.

      – А что! За двойные, что ль?

      – Нет, брат! По двадцати копеек на версту да целковой на водку!..

      – Знатная работа! Да что они так торопятся?

      – Знать, нужда пристигла; спешат в Москву. Седой-то больно тоскует: всю дорогу проохал. А кто у вас едет?

      – Да никто, брат: кроме курьерской тройки, ни одной лошади нет.

      Меж тем купец, взойдя на почтовый двор, подал смотрителю свою подорожную. Взглянув на нее и прочтя: «давать из почтовых», смотритель молча положил ее на стол.

      – Что, батюшка? – сказал купец. – Иль лошадей нет?

      – Все в разгоне.

      – Нет ли вольных?

      – Нет.

      – А попутчиков?

      – Есть четверня, да вот его благородие уж часа три дожидается.

      – Ах, боже мой, боже мой! Что мне делать? – вскричал отчаянным голосом купец. – Я готов дать все на свете, только бога ради, господин смотритель, отпустите меня скорее.

      Смотритель пожал плечами и не отвечал ни слова.

      – Вы, кажется, очень торопитесь? – спросил Рославлев, который не мог без сострадания видеть горя этого почтенного старика.

      – Ах, сударь! – отвечал купец. – Не под лета бы мне этак скакать; и добро б я спешил на радость, а то… но делать нечего; не мне роптать, окаянному грешнику… его святая воля! – Старик закрыл глаза рукою, и крупные слезы закапали на его седую бороду.

      – Извините мое любопытство, – сказал после короткого молчания Рославлев, – какой несчастный случай заставляет вас спешить в Москву?

      – Да, сударь! – отвечал старик, утирая глаза. – Подлинно несчастный! Господь посетил меня на старости. Я был по торговым делам в Твери; в Москве у меня оставались жена и сын, а меньшой был вместе со мною. Вчера он занемог горячкою, а сегодня поутру я получил письмо от приказчика, в котором он уведомляет, что старшего сына моего разбили лошади, что он чуть жив, а старуха моя со страстей так занемогла, что, того и гляди, отдаст богу душу. И докторов призывали, и Иверскую подымали, все нет легче. Третьего дня ее соборовали маслом; и если я сегодня не поспею в Москву, то, наверно, не застану ее в живых. Эх, сударь! Вы молоды, так не знаете, каково расставаться с тем, с кем прожил сорок лет душа в душу. Не тот сирота, батюшка, у кого нет только отца и матери; а тот, кто пережил и родных и приятелей, кому словечка не с кем о старине перемолвить, кто, горемычный, и на своей родине, как на чужой стороне. Живой в могилу не ляжешь, батюшка! Кто знает? Может быть, я еще годов десять промаюсь. С моей старухой я не вовсе еще был сиротою, а теперь… голубушка моя, родная!.. Хоть бы еще разочек