Судьба человека. Поднятая целина (сборник). Михаил Шолохов

Садись, мы подсчитываем, сколько обнаружено у кулаков хлеба. Ну как у тебя прошло?

      – Прошло… Что это ты обвязал голову?

      Нагульнов, мастеривший из газетного листа абажур на лампу, неохотно сказал:

      – Это его Титок. Занозой. Отослал я Титка к Захарченке в ГПУ.

      – Подожди, сейчас расскажем. – Давыдов подвинул по столу счеты. – Клади сто пятнадцать. Есть? Сто восемь…

      – Постой! Постой! – встревоженно забормотал Нагульнов, осторожненько толкая пальцем колесики счетов.

      Андрей посмотрел на них и, задрожав губами, глухо сказал:

      – Больше не работаю.

      – Как не работаешь? Где? – Нагульнов отложил счеты.

      – Раскулачивать больше не пойду. Ну чего глаза вылупил? В припадок вдариться хочешь, что ли?

      – Ты пьяный? – Давыдов с тревогой внимательно всмотрелся в лицо Андрея, исполненное злой решимости. – Что с тобой? Что значит – не будешь?

      От его спокойного тенорка Андрей взбесился, заикаясь, в волнении закричал:

      – Я не обучен! Я… Я… с детишками не обучен воевать!.. На фронте – другое дело! Там любому шашкой, чем хочешь… И катитесь вы под разэтакую!.. Не пойду!

      Голос Андрея, как звук натягиваемой струны, поднимался все выше, выше, и казалось, что вот-вот он оборвется. Но Андрей, с хрипом вздохнув, неожиданно сошел на низкий шепот:

      – Да разве это дело? Я что? Кат, что ли? Или у меня сердце из самородка? Мне война влилася… – и опять перешел на крик: – У Гаева детей одиннадцать штук! Пришли мы – как они взъюжались, шапку схватывает! На мне ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять… Ну, тут я глаза зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы – по-мертвому, водой отливали сноху… детей… Да ну вас в господа бога!..

      – Ты заплачь! Оно полегшает, – посоветовал Нагульнов, ладонью плотно, до отека, придавив дергающийся мускул щеки, не сводя с Андрея загоревшихся глаз.

      – И заплачу! Я, может, своего парнишку… – Андрей осекся, оскалив зубы, круто повернулся к столу спиной.

      Стала тишина.

      Давыдов поднимался со стула медленно… И так же медленно крылась трупной синевой одна незавязанная щека его, бледнело ухо. Он подошел к Андрею, взял за плечи, легко повернул. Заговорил, задыхаясь, не сводя ставшего огромным глаза с Андреева лица.

      – Ты их жалеешь… Жалко тебе их. А они нас жалели? Враги плакали от слез наших детей? Над сиротами убитых плакали? Ну? Моего отца уволили после забастовки с завода, сослали в Сибирь… У матери нас четверо… мне, старшему, девять лет тогда… Нечего было кушать, и мать пошла… Ты смотри сюда! Пошла на улицу мать, чтобы мы с голоду не подохли! В комнатушку нашу – в подвале жили – ведет гостя… Одна кровать осталась. А мы за занавеской… на полу… И мне девять лет… Пьяные приходили с ней… А я зажимаю маленьким сестренкам рты, чтобы не ревели… Кто наши слезы вытер? Слышишь ты?.. Утром беру этот проклятый рубль… – Давыдов поднес к лицу Андрея свою закожаневшую ладонь, мучительно заскрипел зубами, – мамой заработанный рубль, и иду за хлебом… – И вдруг, как свинчатку, с размаху