Сборник №2. Владимир Гончаров

фотографии Эмми появилась новая деталь: в её руке блеснула заколка-бабочка.

      *** Детали для атмосферы:

      Вагон метро: сиденья меняют обивку – от бархата до пластика; на полу валяется газета с перекрывающимися заголовками разных эпох.

      Заколка-бабочка: при приближении к временным аномалиям нагревается, оставляя ожоги на коже.

      Голос @Timekeeper_01: его сообщения приходят с задержкой, будто передаются через повреждённый кабель. Буквы «прыгают»: «ТыНЕдОлЖенЕйСпасать».

      ***

      Перед сном Сайлас услышал скрип пианино из динамика телефона – ту самую мелодию, что Лайла напевала в «Эдеме». Он не узнал её сразу: это был похоронный марш.

      ***

      Сайлас стоял на краю крыши, и ветер с Гудзона выл, как голодный зверь. В руке он сжимал заколку-бабочку – теперь она обжигала даже сквозь рукав. Внизу, вместо улиц 2023 года, змеился Манхэттен 1927-го: небоскрёбы-призраки, покрытые паутиной лесов, которых ещё не построили, и руин, которые уже разрушили.

      Лайла сказала встретиться здесь. «Там, где время спотыкается».

      – Ты научился прыгать, – её голос прозвучал за спиной.

      Он обернулся. Лайла была в чёрном платье, но ткань пульсировала, обнажая то больничную рубашку, то кожу, испещрённую цифрами: 29.10.1927. 29.10.1927. 29.10.1927.

      –Что такое Якоря? – спросил он, делая шаг к ней. Крыша дрогнула, и в трещинах асфальта заплясали тени – десятки Лайл, падающих с высоты.

      – Мы – гвозди, – она подняла руку, и ветер сорвал с её пальцев перчатку, превратив её в стаю мотыльков. – Которые не дают времени развалиться. Мой отец… – Глаза Лайлы на миг стали полностью чёрными. – Если я не умру завтра, он передаст документы людям, которые сделают Хиросиму в 1938-м. Твоя война начнётся на семь лет раньше.

      – Но я могу тебя спасти! – Сайлас схватил её за запястье. Кожа под его пальцами начала рассыпаться, как пепел. – Мы изменим всё. Найдём другой способ…

      – Ты не понимаешь, – она указала на горизонт.

      Нью-Йорк горел. Не так, как в кино – тихо, почти стыдливо. Небоскрёбы плавились, как свечи, а из облаков свисали щупальца чего-то древнего, покрытого часами вместо чешуи.

      – Это уже случилось, – прошептала Лайла. – Потому что ты вошёл в мой день.

      Мать дома повела себя неожиданно.

      – Кто ты? – спросила она, держа в руках нож для масла. Её лицо было чужим, глаза – пустыми, как у Эмми на фотографии. – Моего сына зовут Джереми.

      Сайлас отступил к стене. Фотографии на стенах изменились: вместо его детских снимков – чужая семья, чужие воспоминания. Только портсигар на полке остался настоящим.

      Он побежал в свою комнату, но дверь вела в другое место: белую палату с решётками на окнах. 1927 год. На кровати сидела Лайла в окровавленном халате, а перед ней – мужчина в цилиндре, лицо которого мерцало, как плохой приём телевизора.

      – Папа, – сказала Лайла, и Сайлас понял, что это не отец. Это Оно.

      – Она отказалась быть Якорем, – голос существа скрипел, как игла по пластинке. – Но ты, мальчик… Ты идеально подходишь.

      Сайлас рванул Лайлу за руку. Они выбежали