Шепот ушедших дней. Элеонора Дорн

сына и две дочери – остались в Москве с матерью, Евгенией Евгеньевной. Профессор же уехал с актрисой из МХАТа, от которой у него был сын Олег, впоследствии художник.

      В письме к академику Вернадскому он просил зайти к сыну и взять деньги (червонцы) на покупку журнала «Природа», подписка на который прервалась. В том письме был указан адрес сына – Вадима Александровича Цингера. Письмо можно найти в интернете. Вероятно, сам факт, что отец учёного жил и работал в Германии, вызвал подозрения. Семья попала под надзор. Молодого Вадима арестовали. Он погиб в лагере.

      Частично история этой семьи открылась мне благодаря роману Даниила Гранина «Зубр». Судя по всему, профессор Цингер, биолог и физик, сначала оказался в Германии на лечении, а позже работал в лаборатории с Николаем Тимофеевым-Ресовским. Последний также занимался биологией. Из романа известно, что Тимофееву-Ресовскому удалось сохранить лабораторию, но позже его обвинили в измене родине и отправили в лагерь. Профессор Цингер умер в Германии в 1934 году. До отъезда он сотрудничал с Тимофеевым-Ресовским и Дмитрием Ивановичем Сахаровым – физиком и преподавателем. Цингер оставил Сахарова своим представителем в издательских делах. Его сын Олег, родившийся от актрисы МХАТа, позже переписывался с сыном Сахарова – Андреем Дмитриевичем, будущим академиком, и присылал ему альбомы со своими рисунками животных. Такова история семьи Цингеров. Я им многим обязана.

      Японизм в России

      В детстве, а потом и лет в пятнадцать, я любила бывать в комнате тёти Тамары. Комната была маленькая, но уютная. Кресло, стол с трельяжем и удивительная японская ширма с бабочками и цветами – инкрустация. На ширме – не только перламутровые цветы и бабочки, но и образы японских женщин в кимоно, с изящными причёсками и тонкими чертами лица. Это был волшебный мир, населённый сказочными персонажами – драконы, птицы, цветы, загадочные дома на вершинах заснеженных гор. Женщины в кимоно – а позже я узнала, что это может быть и косодэ, традиционная японо-китайская одежда – как будто оживали в моём воображении. Их окружали узловатые деревья, перламутровые птицы, и всё это будило мою детскую фантазию. Японизм дошёл и до России, как когда-то завоевал Европу в конце XIX века. Французы были особенно увлечены: их восхищали японские гравюры, где женские фигуры напоминали цветы. Для них женщина была частью японского пейзажа…

      Вот и меня, советского ребёнка, тогда покорила та самая ширма. Я была маленькой, лет восьми. А если бы на заре юности мне попалась история японской куртизанки Нидзё, она подействовала бы на меня не меньше, чем «Обрыв» Гончарова. Ведь и в «Непрошеной повести» Нидзё, и в романе Гончарова речь идёт о любви – несчастной любви. У одной был обрыв, с которого она чуть не сорвалась в бездну, у другой – Храм на горе, который её спас.

      Героиня «Непрошеной повести» была куртизанкой. Куртизанками в те времена становились женщины из хороших семей, получавшие прекрасное образование: они сочиняли стихи, вели беседы, развлекая