Из завтрашнего пепла. Эрия Шиномия

была собака. Не вспомню точно породы, да оно и неважно. Важно, что кроме этой собаки у него не было друзей. И вдруг его верный товарищ захворал: либо отравили соседи, либо сам чего наелся на улице. Пес долго лежал, мучился, его рвало кровью. Врачи советовали его усыпить и не мучить более безнадежный случай, но Марсель (так звали в миру отца Нектария) никак не мог решиться на такой серьезный шаг. И вот, в какой-то из последних дней, когда псу стало совсем уж худо, а душевные метания юноши достигли предела, он подошел к зеркалу и горько заплакал своему отражению. А после, внезапно даже для самого себя, он громко и ясно произнес: «Господи, если ты существуешь, не дай Шарлею умереть.» И представляете, что произошло дальше? В следующее утро пес уже во всю вилял хвостом! «И как же я мог после не поверить?» – говорил отец Нектарий, и у слушающих всегда непременно выступали слезы. Конечно, все родственники и тогдашние друзья называли это все блажью, юношеским протестом, мол поиграет немного и вернется под «зонтик разума» ко всем своим родным. Но больше он не вернулся. Напротив, отца Нектария так это увлекло, что он избрал себе величайший в своей скромности земной путь. Настолько он был скромен, что последние нищенки хотели поделиться с ними своими черствыми корочками. Прекрасный человек, невероятный! И все-то пытались на него ровняться: послушники, прихожане, даже наш Гонсалес, и даже мы через нашего Гонсалеса тоже пытались!

      В тот вечер в «Гедонисте»‎ Гонсалес решил особенно не налегать на напитки, потому что задумывал провести добрую часть дня внутри ворот храма. Где-то после полудня он подошел к подножию холма, на вершине которого и стоял наш храм. Уж не знаю, по каким причинам храм решили построить так высоко – то ли ради защиты от кого-то, то ли чтобы купола и колокольный звон разносился по всему городу, то ли какое-то стихийное бедствие его занесло на самую вершину, а может просто основатель захотел устраивать своим прихожанам испытание в виде лестницы в десять сотен ступеней – право, не знаю! Но нас, молодых людей, а особенно Гонсалеса, это не останавливало. Он медленно ступил на каменную, раскаленную жарким южным солнцем лестницу и начал свое ежедневное восхождение, которое – как он рассказывал сам – всегда ощущалось им как впервые совершенный подвиг, в конце которого его ждала великая награда. Было бы подлым лукавством заявлять, что Гонсалес никогда не испытывал усталости от такого восхождения. Покажите мне человека, который с легкостью бы забрался так высоко в такое пекло, даже ни разу не вдохнув глубоко, и я скажу вам, что он последнее трепло, вот он кто! И Гонсалес подумал об этом же, когда его глаза наконец-то поймали металлический портал, за которым начинались владения Божьи, и у которого он решил немного отдохнуть, прежде чем войти во внутрь. В такой час, когда наш храм, впитав весь солнечный свет, который был отведен горе, до боли в глазах слепил каждого, кто смотрел на него. Так что понять, какого он цвета был на самом деле было решительно невозможно, да и ненужно! Оттолкнувшись рукой от ограды Гонсалес обошел храм слева и