Змий. Алина Кирикова

одиноко пребывала тонкая лакированная скрипка, что выглядела гораздо ценнее, чем весь особняк Уткиных целиком. Посредине комнаты на пыльном ковре располагался длинный кофейный столик, а вокруг него пять старых кресел из желтого атласа с кой-где торчащими нитками. Родители Татьяны и старый князь заняли те места, что были у скрипки, нам же с графиней осталось два с другой стороны. Когда все уселись, я принялся исполнять Вивальди, переделанного на свой манер. Композиции, вышедшие из-под моего пера, отличаются особенностью исполнения и нравятся далеко не всем. Эдмонда де Вьена мои мелодии раздражают, как и остальное производимое мною. Старый князь считает, что я слишком во всем напыщен. По его мнению, смычек мой рвет струны, которым ничего не остается, как истошно визжать.

      По окончанию выступления, ожидаемо, зааплодировали только Уткины. Отец же продолжал помешивать сахар в чае и ухмыляться.

      – И что, вам понравилось? – насмешливо спросил Эдмонд де Вьен.

      – Разумеется! – воскликнул Дмитрий Павлович, вновь взбудоражив старого князя. – Вот только, признаться честно, так и не понял, чью музыку-то послушал.

      – Это переписанная мною «la follia» Вивальди.

      – Вы гений!.. – оживилась Татьяна. – К слову, г-н де Вьен, я долго думала, но решилась. Очень хотела бы вас запечатлеть на холсте. Надеюсь, вы мне не откажете?

      – Не смею отказать, Татьяна Дмитриевна, но уместно ли сейчас?

      – Г-н де Вьен, как высокий мастер своего дела, вы обязаны увидеть картины Тати, она у нас тоже достойно рисует, – ответила Анна Сергеевна, затем обратившись к слуге: – Степан, позовите Юлию Савишну, пусть она подойдет в мастерскую.

      Пока лакей ходил за гувернанткой, а мы с графиней пребывали наедине, я не знал, какую тему зачать, чтоб развеять тишину. «Что Уткин, что мамаша Тани употребляют в своей речи слова, режущие слух. То одному я "должен", то другой "обязан". Не терплю эти выражения, особенно от людей, которым я никогда ничего не был и не буду должен да обязан. Может, в речах Аранчевских и Растопшиных тоже звучали таковые словечки, но они мои близкие, их речи принимались мною спокойно», – вертелось в голове, пока глаза оценочно блуждали от одной картины в мастерской к другой.

      – Помнится мне, Татьяна Дмитриевна, вы говорили, что работ автора портрета из коллекции больше нет, – приметив знакомую технику, заключил я, окончательно убеждаясь в том, что фальшивку писала уточка.

      – Ваше сиятельство, прошу, не говорите моему папеньке! Выполню все, что вы прикажете, только не говорите ему! У папы слабые нервы, и, боюсь, когда он узнает, что я испортила любимую картину коллекции, его схватит удар! – умоляла Татьяна, скрепив руки на груди.

      – Не скажу только при условиях.

      – Не мучьте меня! Пока мы с вами одни, скажите, что я должна для вас сделать!

      – Во-первых, расскажите, как вы умудрились испортить оригинал, во-вторых, покажите его, – серьезно потребовал я.

      – Это ужасная история, мне очень за нее стыдно… Ежели вы узнаете, то будете смеяться!