Что же дальше, маленький человек?. Ханс Фаллада

Овечка. Это же планер.

      – А у них что, нет денег купить мотор? Неужели мотор так дорого стоит? Какая морока, уму непостижимо!

      – Но, Овечка…

      Он хотел снова пуститься в объяснения, но она вдруг крепко прижалась к нему и воскликнула:

      – Нет, ну как же здорово, что мы друг у друга есть! Правда, милый?

      И в этот миг произошло ужасное.

      По песчаной дороге, вьющейся вдоль опушки, тихо и беззвучно, словно по войлоку, подкатил автомобиль. Когда они его заметили и, смутившись, отпрянули друг от друга, машина уже почти поравнялась с ними. И хотя сидящих в салоне людей они должны были увидеть только в профиль, все лица оказались повернуты к ним анфас. Это были лица герра Эмиля Кляйнхольца, фрау Эмилии Кляйнхольц, фрейлейн Кляйнхольц и мальчишки Кляйнхольца.

      Овечка ничего не поняла, подумала только, что эти люди так глупо и нагло пялятся, как будто никогда не видели целующуюся парочку. И тем более она не поняла, почему милый, бормоча что-то нечленораздельное, вскочил и отвесил глубокий поклон в сторону автомобиля.

      Но тут все четыре головы, будто по какому-то условному сигналу, разом отвернулись, и галантный пиннеберговский поклон остался незамеченным. Лишь клаксон пронзительно взвизгнул, и машина рванула вперед, нырнула в заросли кустов и деревьев, еще раз сверкнула красным лакированным бортом – и исчезла. Исчезла.

      Пиннеберг так и остался стоять, мертвенно-бледный, потом сунул руки в карманы и пробормотал:

      – Мы пропали, Овечка. Завтра он вышвырнет меня на улицу.

      – Кто? О ком ты?

      – Да о Кляйнхольце. Господи, ты же ничего не поняла. Это были Кляйнхольцы.

      – О боже! – вскрикнула Овечка и тяжело вздохнула. – Вот это я называю «невезение»…

      Обняв своего взрослого мальчика, она утешала его как могла.

Пиннеберг борется с ангелом и с Марихен Кляйнхольц, но все равно уже слишком поздно

      За каждым воскресеньем по пятам идет понедельник, хотя воскресным утром, часов в одиннадцать, твердо верится, что до него еще целая вечность.

      Тем не менее он наступает, наступает неотвратимо, первого сентября встает солнце, а ты лежишь в предутренних серых сумерках, чудовищно одинокий, словно никакой жены у тебя нет и в помине.

      Наконец Пиннеберг решает, что уже более-менее рассвело, и спрашивает чуть слышно:

      – Ты тоже не спишь, Овечка?

      И она отвечает таким же тихим шепотом, как будто они боятся кого-то разбудить:

      – Да, я давно уже лежу и думаю.

      Ее рука скользит к нему, и они долго лежат неподвижно и смотрят перед собой – на шпалерную решетку, увитую бумажными розами и гирляндами.

      Солнце стремительно восходит все выше, за окном становится все светлее, и вот уже совсем светло, воробьи бодро чирикают, а им обоим жизнь почему-то кажется темной, непонятной и смутной, жизнь, приведшая их на это съемное супружеское ложе, где они лежат, вынужденные гадать три часа, четыре, а Овечка