Что же дальше, маленький человек?. Ханс Фаллада

цедит Мари. – Сколько я могу стоять с бельем и ждать?!

      – Еще секундочку, – с максимальной вежливостью просит Пиннеберг.

      – Секундочку… секундочку… – ворчит она. – Могли бы давно это сделать. Но вы, конечно, сидели и в окошко на девок глазели!

      Пиннеберг молчит. Мари с размаху швыряет стопку белья на освободившийся угол стола.

      – Там грязь! Совсем недавно делали уборку, и уже снова повсюду грязно. Где у вас тряпка?

      – Не знаю, – раздраженно отвечает Пиннеберг.

      – А должны бы знать! Будьте добры найти!

      Он делает вид, что ищет.

      – Каждое воскресенье вечером я вешаю свежую тряпку, а в понедельник утром ее нет. Видно, кто-то повадился тряпки воровать.

      – Позвольте… – сердито начинает Пиннеберг.

      – Что позвольте? Ничего себе не позволяйте, вы… Вы! Я разве сказала, что это вы тряпки воруете? Я сказала «кто-то». Не думаю, что такие девицы вообще прикасаются к тряпкам, такие считают себя выше примитивного труда.

      – Послушайте, фрейлейн Кляйнхольц! – начинает Пиннеберг, но спохватывается. – Да что там… – говорит он и возвращается на свое рабочее место.

      – И правильно, молчите. Рассесться у самой дороги и обжиматься с такой…

      Она ждет, пока стрела поразит цель, и продолжает:

      – Как вы обжимались, я сама видела, а уж чем вы там еще занимались… Но я говорю только о том, что видела своими глазами…

      Она снова замолкает. Пиннеберг судорожно твердит себе: «Спокойно! Не так уж много у нее белья. Скоро отцепится…»

      Мари гнет свое:

      – И ведь такая вульгарная особа – а вырядилась как!

      Пауза.

      – Ну, некоторые мужчины любят вульгарность, отец говорит, это их особенно привлекает.

      Снова пауза.

      – Отец говорит, что видел ее в «Пальмовом гроте». Она там кельнерша.

      Еще пауза.

      – Мне вас жаль, герр Пиннеберг.

      – Мне вас тоже, – отвечает Пиннеберг.

      Очень долгая пауза. Мари, кажется, слегка ошарашена. И вот наконец:

      – Если вы будете мне дерзить, герр Пиннеберг, я пожалуюсь отцу. Он вас мигом вышвырнет!

      – Где же тут дерзость? – отвечает Пиннеберг. – Я всего-навсего повторил то, что сказали вы.

      И тут воцаряется тишина. Похоже, что окончательная. Только время от времени гремит опрыскиватель для белья, когда Мари Кляйнхольц его встряхивает, или стальная линейка постукивает о чернильницу.

      И вдруг Мари испускает вопль. Торжествующе тычет пальцем в окно:

      – Да вот же она идет, вот она, бесстыжая! Бог мой, а как размалевалась! Тошнит просто!

      Пиннеберг встает, выглядывает в окно. Действительно, по улице с сумкой шагает Эмма Пиннеберг, его Овечка – самое дорогое, что есть у него на этом свете, а про «размалевалась» – ему прекрасно известно, что это вранье.

      Он не сводит с Овечки глаз, пока она не сворачивает за угол, на Банхофштрассе. Затем Пиннеберг разворачивается и направляется