Что же дальше, маленький человек?. Ханс Фаллада

белыми занавесками, видит перед собой радостное, красивое, сияющее лицо жены, думает о чистом и светлом… и продолжает машинально командовать:

      – Еще лопату! Еще половину. Ну вот, опять перевес!.. Все, готово. Следующий.

      К семи вечера тысяча триста центнеров рассыпано по мешкам. Рабочие обсуждают, продолжать ли работу. В конце концов старик Кубе отправляется вниз к Кляйнхольцу и возвращается с известием, что рабочим заплатят сверхурочные.

      – Только рабочим, конторщикам ничего не даст!

      Когда Пиннеберг возвращается домой, на часах уже одиннадцать. В уголке дивана, свернувшись калачиком, спит Овечка. У нее заплаканное детское личико, веки еще мокрые.

      – Господи, это ты?! Я так за тебя боялась!

      – К чему бояться? Что со мной может приключиться? Приходится задерживаться на работе, каждые три дня такое удовольствие.

      – А я так переживала! Ты, наверное, ужасно проголодался!

      – Еще как проголодался! Но слушай, как-то странно у нас пахнет…

      – Как странно? – Эмма принюхивается. – Мой гороховый суп!

      Оба кидаются на кухню. Им в лицо ударяет вонючий дым.

      – Открывай окна! Скорее все окна нараспашку! Надо проветрить!

      – Найди газовый кран! Сначала надо перекрыть газ!

      Только когда воздух становится чище, они наконец заглядывают в большую кастрюлю.

      – Мой прекрасный гороховый суп, – шепчет Овечка.

      – Теперь он одним брикетом. Прямо как уголь.

      – Сколько хорошего мяса!

      Они смотрят в кастрюлю, дно и стенки которой покрыты липкой черной массой.

      – Я поставила его на плиту в пять, – жалобно объясняет Овечка. – Думала, ты придешь к семи. Чтобы вся лишняя вода выпарилась… Но тебя все не было, и я так разволновалась, что напрочь позабыла про эту несчастную кастрюлю!

      – Она тоже на выброс, – мрачно констатирует Пиннеберг.

      – Может, я ее все-таки ототру, – задумчиво говорит Овечка. – Есть такие медные щетки…

      – Они тоже денег стоят, – коротко напоминает Пиннеберг. – Я как подумаю, сколько денег мы за эти дни промотали… А теперь еще и кастрюли, и медные щетки, и обед. Я бы на такую сумму три недели мог питаться в столовой… Ну вот, ты плачешь!

      Она рыдает:

      – Ведь я же так стараюсь, милый! Но разве я могу думать о еде, когда так за тебя волнуюсь? Неужели ты не мог закончить хоть на полчаса пораньше?! Тогда ничего бы не случилось!

      – Ладно, – говорит Пиннеберг и закрывает кастрюлю крышкой. – Это плата за жизненную науку. Я… – геройски признается он, – я тоже иногда совершаю глупости. Это не стоит твоих слез… А теперь накорми меня хоть чем-нибудь. Я голоден как волк!

Пиннеберг ничем не занят, но отправляется на прогулку и попадается на глаза

      Суббота, эта роковая суббота, тридцатое августа 1930 года, встает, сияя, из глубокой ночной синевы. За кофе Овечка в сотый раз говорит:

      – Так что, завтра ты точно свободен? Завтра у тебя никаких дел нет? Значит, поедем по узкоколейке