Что же дальше, маленький человек?. Ханс Фаллада

мою расходную книгу. Три марки переправил на три тысячи, а мне и невдомек.

      Овечка бросает на Пиннеберга отчаянный взгляд. Пиннеберг не поднимает глаз.

      – Пятьдесят тысяч… Куда могли подеваться целых пятьдесят тысяч? Я сидела-сидела, считала-считала… Что я за этот год вообще покупала? Чулки да пару сорочек – у меня все записано. Честное слово, там и на пять тысяч не наберется…

      – Но деньги обесценились… – совершает еще одну попытку Овечка.

      – Обокрали меня, – плаксиво говорит старуха, и из мутных глаз сами собой начинают течь прозрачные слезы. – Давайте я покажу вам свои учетные книги! Я только сейчас заметила, как цифры изменились – сплошные нули…

      Поднявшись, она направляется к секретеру красного дерева.

      – Право, в этом нет необходимости… – бормочут Пиннеберг и Овечка.

      В этот миг происходит ужасное: часы, которые Пиннеберг оставил в старухиной спальне, проворно и звонко, словно серебряные колокольчики, отбивают девять ударов.

      Старуха замирает на полпути. Подняв голову, вглядывается в темноту, прислушивается: рот полуоткрыт, губы трясутся.

      – Не может быть… – испуганно произносит она.

      Овечка вцепляется в руку Пиннеберга.

      – Это же часы, которые муж подарил мне на помолвку. Но они стояли в другой комнате…

      Часы меж тем затихают.

      – Мы хотели вас попросить, фрау Шарренхёфер… – начинает Овечка.

      Но старуха не слышит, похоже, она вообще не слушает того, что говорят другие. Она распахивает притворенную дверь: вон они, часы, даже при плохом освещении их хорошо видно.

      – Молодые люди принесли мне мои часы, – шепчет старуха. – Подарок мужа на помолвку… Молодым людям у меня не нравится. Они тоже у меня не задержатся. Никто не задерживается…

      Едва она заканчивает, как часы снова принимаются бить – еще проворнее, еще звонче: удар за ударом, десять, пятнадцать, двадцать, тридцать…

      – Это из-за того, что мы их переставили. Их переставлять нельзя, – шепчет Пиннеберг.

      – О господи, пойдем скорей отсюда! – выдыхает Овечка.

      Но в дверях, загородив проход, стоит старуха – стоит и не сводит глаз с часов.

      – Бьют, – шепчет она. – Бьют без остановки. А когда перестанут, никогда больше бить не будут. Я слышу их в последний раз. Всё от меня уходит. Как много людей бывало здесь раньше! А теперь молодые люди тоже хотят уйти. И деньги ушли. Когда часы били, я всегда думала: их еще мой муж слышал…

      Бой затихает.

      – Ради бога, фрау Шарренхёфер, не сердитесь… Не надо было мне трогать эти часы, простите, пожалуйста…

      – Это я виновата, – всхлипывает Овечка. – Все из-за меня…

      – Идите, молодые люди, идите. Значит, так суждено. Спокойной ночи, молодые люди.

      Они протискиваются мимо нее, оробевшие, пристыженные, как дети.

      А старуха неожиданно четко и ясно кричит им вслед:

      – Не забудьте в понедельник оформить в полиции