Багровый яд дней ликования. Э. Григ-Арьян

ушам.

      – Да, страну. Пусть и квази-страну, но все же страну. Они по крохам, с огромным трудом, ценой невероятных усилий собрали разбросанных по миру соотечественников из Восточной и Западной Армении, расселили их на землях Эриванского и Нахичеванского ханств, которые по Туркманчайскому договору отошли к России. Россия и стала колыбелью нашей новорожденной страны. – Похоже, эта мысль впервые обретала четкие очертания в его не слишком проницательном уме, и, воодушевленный своим откровением, он уже потянулся за сигаретой. Не найдя ее ни на столе, ни в ящиках, ни в карманах, он вдруг вспомнил о своем месячном воздержании от курения и, глуповато улыбнувшись своим краснощеким лицом, будто извиняясь за забывчивость, приготовился повторить свою блестящую идею о подаренной стране. Но я его перебил, не дав ему насладиться своим «озарением».

      – Страну, огромную часть которой легким росчерком пера подарили нашим соседям.

      – Ты опять за свое? Зато у нас есть безопасное убежище, благодаря которому бесконечные погромы и резня нашего народа ушли в прошлое.

      – Да, – согласился я, – деду-литератору, навечно сосланному в тридцать седьмом, другому деду, обратившемуся в прах в Керченской мясорубке, и всему цвету нашей интеллигенции, павшему жертвой «Красного террора» – им всем поведайте эту сказку.

      – Довольно, – оборвал он меня, – не забывай, где мы находимся. Здесь стены имеют уши.

      Я ступил за порог, в объятия хмурого дня.

      Дождь, словно искусный, но обезумевший виолончелист, выводил одну и ту же скорбную мелодию, монотонно и неотступно, погружая пространство в густую, обволакивающую печаль. Капли, невесомые, но настойчивые, барабанили по крышам, тротуарам, листьям деревьев, сливаясь в единый, пульсирующий аккорд уныния. Это был не яростный ливень, а скорее затяжной, нудный плач небес, исполненный в регистрах глубоких альтов и контрабасов. Нежные переливы скрипок отсутствовали, лишь глухие, утробные звуки, извлекаемые не смычком, а легкими, почти невесомыми прикосновениями – будто призрачные пальцы щипали тугие струны мироздания.

      Я, ведомый необъяснимым импульсом, брел вдоль мокрых улиц, прислушиваясь к этой завораживающей симфонии летнего дождя. Тонкая сатиновая рубашка, мгновенно сдалась под натиском влаги, прилипнув к телу и став прозрачной, как дымка утреннего тумана. Это зрелище, обычно вызывающее смущение, в этот раз не потревожило меня ни на йоту. Напротив, я ощутил невероятное растворение, сладостное слияние с этой стихией. Каждая капля дождя, как жемчужина, окутывала меня нежным бархатом, ласково смывая, стирая ту липкую, едкую грязь, которой в последнее время безжалостная система щедро осыпала мою душу. Под этим очищающим потоком я чувствовал, как напряжение отступает, как тяжелый груз тревог и разочарований исчезает, уносимый бурным потоком дождевой воды в бездну забвения. И в этом мокром, прозрачном покрове я обретал неожиданную свободу, тихую радость освобождения от оков повседневности.

      Гнетущее ощущение интеллектуального одиночества, словно непроницаемая стена, воздвигнутая между мной и окружающим миром,