Свидетель. Владимир Березин

толковые учителя. Это была давняя история, о которой я старался не думать, это казалось нашим общим прошлым, но всё же прошлое делилось на две части – чашинскую жизнь и мою. Чашинская часть прошлого мало походила на прошлое Багирова и оттого не уживалась с моей частью. История Чашина сидела в моём прошлом, как стальной болт в буханке хлеба. История Чашина была вариантом моей собственной судьбы.

      Теперь Чашин снова нашёл меня.

      – Я тебе не предлагаю денег, – говорил он. – Это тухляк. Я тебе не хочу их давать, да они тебе и не нужны. Я тебе предлагаю нормальную жизнь. Не бумажную, понял? Ты не училка и не бухгалтер, ты же ничего, кроме как служить, не умеешь.

      Он говорил о том, что нас продали и каждому теперь нужно думать о себе.

      Я между тем вспоминал офицеров, проданных оптом и так же оптом спустивших свои в/ч – от боекомплекта до сапог б/у.

      И ещё Чашин говорил о том, что теперь отдаёт долги. Видимо, их должен был получить я, потому что убитым уже ничего не было нужно.

      И видно было, что нужен Чашину переводчик с навыками стрелковыми да языковыми.

      Тягучая липкая тоска охватывала меня, и я, не говоря ничего, смотрел на развалины крепости. Чашин привёз меня обратно и сообщил, что наведается в посёлок через неделю.

      «Что ж, неделя – это хороший срок», – подумал я, неловко выбираясь из машины.

      Вернувшись в комнатку, я увидел скучающего парня с короткой стрижкой. Он ушёл, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, а я забылся неспокойным дневным сном.

      Мне снилось то, что я всегда хотел забыть. По отлогому склону ползла «Шилка», поводя счетверёнными стволами своей башни, и была похожа на огромную черепаху. Она ползла мимо искорёженных обломков установки «Алазань», из которых теперь били не по облакам, а лупили по чужим деревням.

      Потом надо мной склонялось печальное лицо Геворга, и, наконец, я видел его, это лицо, совершенно бескровное и отстранённое, потому что отрубленная голова моего друга была насажена на арматурный прут.

      Я проснулся оттого, что заплакал.

      Я всегда плакал, когда видел эти сны. Ничего романтического тут не было, был страх, и были подлости, которые я делал и о которых теперь так хотелось забыть. Тогда ты их не боишься, потому что думаешь, что, кроме этих подлостей и страха, у тебя будет что-то другое, а на самом деле ничего не будет больше. Только это прошлое.

      Не было никакого героизма, а были грязные ватники и вечно небритые лица моих товарищей.

      Можно было бы лермонтовским героем красоваться перед женщиной ночным кошмаром и скрипом зубов, но не было романтики в этих снах, а к тому же я знал, что зубами скрипят чаще всего от невыведенных глистов.

      Это чувство отчаяния через день прошло, и я снова начал писать. Снова скрипел кривой стол, и снова пустел вечерний Шанхай.

      Как и в прошлые дни, я отправился на набережную и снова встретился с лабухами.

      Скоро мы очутились в странной сбродной компании, появилось вино,