Свидетель. Владимир Березин

всё равно все одиноки по-своему. Самое удивительное в моём одиноком-одиночном путешествии было то, что, зная, какой ужас и отчаяние порождает оно, я каждый раз повторял эксперимент, раз от раза забираясь во всё более дальние края – обжитые и нет.

      И там оно, одиночество, приходило ко мне, чтобы начать свой неспешный разговор.

      Я снова начал писать, заниматься странным, несвойственным мне делом.

      Писалось легко, особенно днём, когда Шанхай пустел, и глубокой ночью, когда успокаивались и засыпали вернувшиеся с ночных гуляний люди.

      Я думал о любви, о её трагическом зависании над пропастью, когда ещё ничего не произошло, но уже ничего не поправишь.

      Это было много легче, чем вспоминать про убитых.

      Потому что, когда очень молод, их не так жалко, а вот потом жалко и себя, и их.

      Занавеску трогал ветер с моря, и то, что я делал, было не литературой, а всего лишь заметками, свидетельскими показаниями, записанными начерно, будто для будущего выступления перед суровыми людьми в мантиях и чёрных шапочках.

      Какой я, к чёрту, писатель, я местный мельник или ворон, а в лучшем случае – свидетель.

      Верещали уже ночные цикады, а я работал в своей кривой комнате. Иногда что-то начинало получаться, тогда нужно было остановиться и проверить свои ощущения, а потом, переведя дыхание, снова отправиться в путь. Такая работа часто напоминала мне убыстряющийся спуск с горы.

      Эксперименты с бумагой и карандашом заводили меня настолько, что для успокоения я отправлялся гулять.

      Сначала я шёл по трассе, потом сворачивал на улицу, ведущую к набережной.

      На этой улице я жил ровно двадцать лет назад, в светлом и свежем апреле. Я ничего не помнил из той давней жизни, – может быть, остались в памяти фальшивый мир декораций на берегу да холодный весенний ветер, но круглая дата моего приезда отчего-то казалась мне значимой.

      А теперь, проходя по незнакомому посёлку, для разнообразия я начал останавливаться в залитом красным светом кафе, где рыдала гитара, где курили, передавая друг другу сигарету.

      Выжившая из ума старуха приплясывала под тоскливые романсы, хлопала в ладоши, вскрикивала.

      Там я пил массандровский портвейн и опять разглядывал соседей.

      Как ни крути, женщины, освещённые зловещими кровавыми лампами, были прекрасны.

      В эти моменты я ловил себя на том, что всё время скатываюсь к проблеме пола.

      Но эти женщины были ещё и символом иной жизни, и я желал на самом деле не их, а эту жизнь, наполненную, казалось, особым смыслом и радостями.

      Потом я познакомился с гитаристами. Сперва меня немного раздражало, как после каждой песни они намекали публике, что будут жить в посёлке, пока хватит денег.

      При иных раскладах им пришлось бы уезжать наутро.

      Но в конце концов, это было частью их работы.

      Играли лабухи довольно прилично, а один был ещё и поэтом. Приличным или нет, я не мог понять, потому что песни у лабухов