Остров утраченных. Сергей Сергеевич Родин

этаже. – Слова выходили механически, как будто я зачитывал полицейский отчёт. – Оставил записку. «Прости, я больше не могу». Я нашёл её, когда вернулся. Сначала подумал, что это о наших отношениях. Мы часто ссорились перед этим. Из-за моих постоянных отъездов, из-за его депрессии, которую я не замечал или не хотел замечать.

      Я сделал глоток остывшего чая, чтобы скрыть дрожь в голосе.

      – Он никогда не говорил о самоубийстве. Никаких признаков. По крайней мере, я их не видел. Потом выяснилось, что в его компании были проблемы. Финансовые махинации, угроза уголовного дела. Не знаю, было ли это причиной или просто последней каплей.

      Соня смотрела на меня без жалости, и я был благодарен ей за это.

      – Ты винишь себя, – это был не вопрос.

      – А ты бы не винила?

      – Винила бы, конечно. – Она пожала плечами. – Но это ничего не значит. Вина – это роскошь. Она позволяет думать, что ты мог что-то изменить. Что был настолько важен и силён.

      В её словах была какая-то отрезвляющая правда, почти болезненная.

      – Ты не психолог случайно? – спросил я с невольной усмешкой.

      – Нет. Просто слишком много времени в терапии.

      Дождь начал стихать, превращаясь из тропического ливня в обычный дождь. Мокрые листья банановых деревьев блестели в свете веранды.

      – Игорь упомянул, что компания обанкротилась, – сказал я, удивляясь, как спокойно теперь звучит мой голос. – Интересно, как всё закончилось для тех, кто втянул Марка в эту историю.

      – Правосудие? – Соня скептически подняла бровь.

      – Не знаю. Может быть, просто знание. Всё это время я бежал от информации, от новостей, от всего, что напоминало о прошлом. Может, пора перестать.

      Она внимательно посмотрела на меня.

      – Ты поэтому не фотографируешь больше? Чтобы не вспоминать?

      Вопрос застал меня врасплох. Я никогда не связывал эти вещи.

      – Я не… – начал было я, но осёкся. – Не знаю. Может быть. Последние месяцы перед смертью Марка я снимал военный конфликт. Возвращался домой с флешками, полными чужого горя, чужой смерти. А потом нашёл его записку.

      Соня понимающе кивнула.

      – Мой терапевт называет это «замороженным горем». Когда ты застываешь в одной точке и вся жизнь словно останавливается. – Она отставила пустую чашку. – Знаешь, что я делаю, когда становится совсем паршиво? Иду на пляж Паданг-Паданг – знаешь такой? Там нужно спускаться по узкой лестнице между скал. Внизу всегда мало людей. Я сажусь и смотрю на волны. Иногда кричу – так, чтобы перекрыть шум прибоя. Никто не слышит. Это… помогает.

      – Кричишь? – переспросил я с удивлением.

      – Ага. – Она смущённо улыбнулась. – По-идиотски звучит, да? Но что-то в этом есть… освобождающее. Когда все слова кончаются, остаётся только крик.

      Дождь почти прекратился, лишь отдельные капли срывались с листьев.

      – Мне, наверное, пора, – сказала Соня, вставая. – Игорь, конечно, мудак, но он живёт недалеко, а я всё ещё плачу ему за комнату.

      – Я могу вызвать такси.

      – Не