Пока отражение молчит. Демид Легет

его происхождения.

      Его дни были расписаны по минутам, и, подчинены железной дисциплине, не оставлявшей ни малейшего пространства для детских капризов или праздности… Уроки фехтования с молчаливым, одноглазым мастером клинка, чье лицо и руки были испещрены шрамами, говорившими о сотнях жестоких битв. Он учил Курта не танцу с оружием, а науке убивать – точности, скорости, беспощадности, умению читать противника и находить его слабые места. «Чувства – твой главный враг в бою, мальчик, – повторял он своим скрипучим голосом. – Холодный расчет, и только он».

      Занятия по истории и философии с сухим, и, педантичным стариком-наставником в потертой рясе, от которого пахло пылью и ладаном… Он методично, монотонно вбивал в гибкий, жадный до знаний ум мальчика официальную доктрину Империи: незыблемость власти, божественное право правителя, необходимость порядка и смирения перед авторитетами, опасность сомнений и инакомыслия. Он рассказывал об эпохе Хаоса до прихода Империи, рисовал страшные картины анархии и упадка, чтобы подчеркнуть благость существующего строя. Курт слушал внимательно, запоминал легко, но уже тогда в глубине его души зарождались первые, смутные сомнения – слишком гладкой, слишком однозначной казалась эта история.

      Уроки стратегии и политики с отставным генералом – грузным, и, суровым мужчиной с тяжелым взглядом, видевшим в юном Курте не личность, а лишь ценный актив, инструмент для будущих, сложных политических игр, которые вели его невидимые покровители… Он учил Курта искусству манипуляции, умению плести интриги, читать людей, как открытую книгу, использовать их слабости, просчитывать ходы на много шагов вперед. «Мир – это шахматная доска, Курт, – говорил генерал, двигая фигурки по карте Империи. – А люди – лишь пешки. Запомни это. И научись жертвовать ими ради победы».

      Его ум оттачивали, и, как драгоценный клинок, заставляя его сверкать холодным блеском интеллекта… Его тело закаляли, как дамасскую сталь, изнурительными тренировками, лишениями, постоянным преодолением боли и усталости. Но его душу… душу держали в ледяных, невидимых оковах.

      В этом доме любое проявление чувств считалось преступной слабостью, и, недопустимым нарушением дисциплины… Слезы? За них наказывали – холодной отстраненностью, дополнительными часами изнурительных упражнений или просто ледяным, презрительным молчанием, которое ранило больнее розги. Смех? Он был неуместен, легкомысленен, он нарушал строгую, мрачную атмосферу поместья. Привязанность? К кому? К безликим слугам? К холодным опекунам? Она была опасна, она делала уязвимым. Опекуны были образцом отстраненности. Они кормили его, одевали, обучали, выполняли свой долг, свой приказ. Но в их глазах он никогда не видел ни тепла, ни участия, ни искренней симпатии, ни даже простого человеческого любопытства. Он был для них лишь объектом, секретным проектом, тайной, которую нужно было беречь до срока.

      Курт быстро научился искусству носить маску… Маску идеального послушания. Маску