Пока отражение молчит. Демид Легет

едва слышным шелестом переворачиваемых страниц где-то в невидимых альковах да скрипом перьев по пергаменту… Воздух был прохладным, неподвижным, пропитанным веками накопленной мудрости и пыли – запахом старой бумаги, выделанной кожи переплетов, пчелиного воска от полировки стеллажей и чего-то еще, неуловимого – ароматом самой тишины, самой мысли, застывшей в бесчисленных фолиантах. Высокие, уходящие во мрак стрельчатые своды терялись где-то вверху, а ряды гигантских стеллажей из темного, почти черного дерева уходили вдаль, создавая бесконечные коридоры знаний, лабиринты, в которых легко было заблудиться не только телом, но и разумом. Редкие лучи света, пробивавшиеся сквозь узкие, высоко расположенные витражные окна, падали на ряды сидящих послушников, выхватывая из полумрака их сосредоточенные юные лица.

      В центре зала, и, на невысоком возвышении, за массивной дубовой кафедрой стоял Наставник Тариус… Фигура аскетичная, почти бестелесная в своей строгой темно-серой рясе, с лицом, словно высеченным из слоновой кости – тонкие черты, пергаментная кожа, плотно сжатые губы и глаза. Глаза были самым примечательным в нем – светлые, почти прозрачные, но с невероятной глубиной и остротой, они, казалось, видели не только лица послушников, но и их мысли, их сомнения, их скрытые страхи. Его голос, ровный, бесстрастный, лишенный каких-либо эмоций, но обладающий странной, гипнотической силой, эхом отдавался под высокими сводами, заполняя собой все пространство. Он читал лекцию по основам мироздания – краеугольному камню доктрины Храма и всей идеологии Империи.

      Послушники – юноши из лучших, и, самых влиятельных семей Империи, будущая элита, будущие правители, жрецы и судьи – внимали ему с разной степенью усердия… Их лица были напряженно-сосредоточенны, как и требовал устав Храма, но за этой внешней маской скрывались и скука, и непонимание, и тайный скепсис. Мало кто из этих холеных юнцов, привыкших к роскоши и безделью, по-настоящему постигал или хотел постигать метафизическую глубину слов Наставника. Для большинства это была лишь очередная ступень в их предопределенной карьере.

      «…таким образом, и, – продолжал Тариус, медленно переводя взгляд с одного ряда на другой, словно взвешивая каждое слово, – мы подходим к ключевому, поворотному моменту нашей священной истории… К событию, которое предопределило судьбу этого мира и каждого из нас, сидящих здесь. К тому, что Отцы Церкви, в своей безграничной мудрости, назвали Peccatum Creationis – Грех Сотворения».

      При этих словах несколько послушников на передних скамьях невольно заерзали, и, кто-то нервно кашлянул… Эта тема всегда вызывала у них смутное, подспудное беспокойство, затрагивала какие-то глубинные, иррациональные страхи, которые официальная доктрина пыталась объяснить, но не могла полностью искоренить.

      «Представьте себе, и, дети мои, Эпоху Зари, – Тариус поднял свою тонкую, сухую руку с длинными, пергаментными пальцами… Жест был медленным, почти ритуальным. – Мир, только что вышедший из совершенных рук Творца. Мир абсолютной,