Два человека говорят. Кайрос Айонид

В мире всегда доминировали материальные ценности. Жажда наживы двигала и продолжает двигать прогресс человечества. Но разве только она была в основе всего? Разве мы забыли о любознательности, о стремлении к познанию и желанию сделать мир лучше?

      Остап находился в отстранённом состоянии.

      – Да, это всегда было и будет, вопрос только в процентном соотношении, которое зависит от национального менталитета, культуры и образованности населения. А также государственная политика, религиозная нравственность и, как ни странно, сложное положение страны, будь то боевые действия или природные катаклизмы, тоже играют свою роль.

      Платон наклонился чуть вперёд, его голос стал тихим.

      – Ну ладно… если ты всё понимаешь, где твоя радость жизни "сейчас"? Мы можем долго говорить о том, как несовершенно общество и насколько оно отдалено от духовных ценностей, но что это значит для тебя лично? Как ты находишь свет в этой тьме? В чём твоя радость, твоё спасение?

      Остап, возможно, был потерян, но говорил честно, с искрой надежды.

      – Я сломался. Нет, точнее, я сдался… И всё же во мне теплится маленькая искорка веры в лучшее. Может, это лишь слабый огонёк, но я держусь за него, потому что хочу изменить свои планы.

      Платон бросил острый взгляд.

      – То, о чём мы думаем, в итоге становится нашим мнением, действием, привычкой. Ты никогда по-настоящему не верил в свои мысли, и здесь кроется ключ ко всему. Наши мысли создают нашу реальность. Измени свои мысли – изменишь свою жизнь.

      Остап молчал, погружённый в размышления. В его глазах мелькало что-то, похожее на понимание. Возможно, это было начало нового пути.

      ПСИХОКИНЕМАТОГРАФИЧЕСКАЯ НАСТРОЙКА

      Завеса приоткрылась – не столько ткань, сколько сама грань между мирами. Пыльные складки штор шевельнулись, впуская не свет, а нечто дрожащее, зыбкое – искажённую копию реальности. Съёмочная площадка предстала будто в кривом зеркале: декорации дрожали, как поверхность воды, фигуры людей колебались, теряя чёткость, а голоса звучали с пугающей ясностью – неестественно раздельно, будто исходили из глубин иного пространства.

      Образы прежних героев – словно отголоски чужих снов – возникали в тенях павильона, полупрозрачные, незавершённые, и исчезали, стоило на них взглянуть. Было ли это воспоминанием? Иллюзией? Или тонкой гранью между «было» и «никогда не случалось»?

      Свет пульсировал, не освещая, а дразня: он то вспыхивал, то угасал с непредсказуемой частотой, создавая эффект стробоскопа. Казалось, само время разорвалось на отрывки. Тени двигались с опозданием, будто отставали от своих тел, вязко цепляясь за пол. Запах горящих ламп смешивался с ароматом кофе, свежим и горьким одновременно, и призрачной пылью старых, забытых постановок. Всё здесь было знакомым, но… чужим. Чуть-чуть сдвинутым. Как будто кто-то пересобрал привычный мир, не зная, где у вещей перед, а где – изнанка.

      – Стоп, Евгений! – голос режиссёра разрезал воздух, словно крик в пустом соборе. Он стоял в тени, лицо бледное, как старая киноплёнка,