Я_существо. Маргарита Баренцева

на лампочку на потолке, пытаясь подавить накатывающую дурноту и головокружение. Затем глубоко вдохнёшь и, опустив голову снова вниз, к обеденному столу, порезанным пальцем отщипнёшь от грозди винограда тугую спелую ягоду. Отправишь её в рот и тут же раскусишь, ощущая, как её приторная сладость смешивается на языке с солёным металлическим привкусом красной жидкости, сочащейся из свежей раны.

      Первая свежая полоска за полгода – и как она получена?

      Это же просто смешно.

      Я методично режу засохший твёрдый сыр слишком тупым ножом и неосторожно расставляю пальцы. Никаких сражений. Никакого самобичевания. Никаких страданий. Тупой нож. Твёрдый сыр. Только и всего. Такая ирония.

      В углу кухни жужжит мотор стиральной машинки.

      Итак. Вот мне и сорок пять.

      В кармане куртки смятая, размоченная дождём коробка с красными капсулами от головной боли. О Господи. И как бы ты, интересно, провёл этот вечер, если бы твой единственный друг не явился сегодня разбавлять эту тишину своим сквернословием и дешёвым коньяком?

      Я взглянул на приоткрытую дверь в подсобку.

      Там стоял оружейный сейф, всякая громоздкая утварь и приставная деревянная лестница, которую я иногда использовал для уборки листьев с козырька над крыльцом, служившего навесом над верандой перед входом в эту самую кухню. Этажом выше располагались две комнаты, в одной из которых была моя спальня. Сейчас кухонные окна смотрят прямиком в умирающий осенний сад, а по весне отсюда открывался вид на прекрасные цветущие яблони и вишни. В углу сада была небольшая ягодная грядка, а дальше клумбы с экспериментальными цветами и буйно растущими розами, которые к ноябрю совсем отошли, и ветви кустарника были срезаны.

      Я часто забирался туда, наверх, чтобы послушать звуки леса неподалёку, вдохнуть густую приторную вонь чёрной, как ночь, жирной земли. Когда лежишь на крыше этого козырька, как в детстве, свесив ноги с самого края, интуитивно знаешь, чувствуешь, наблюдает за тобой кто-то или здесь нет ни одного свидетеля. И ты лишь сам с собой наедине. Воздух влажен. Он пробирается в складки одежды. Свисающие ступни тянет вниз, будто набухшие грозди винограда. Ещё немного – и сапог сам собой свалится вниз. Спящая на крыльце кошка подпрыгнет от грохота и унесётся прочь. Растревоженные птицы взлетят с веток. Они почти беззвучны, но воздух всё же шелестит меж их серых перьев. Ты посмотришь на серое тусклое небо, рассмеёшься, теряя с паром остатки тепла из лёгких. И того и гляди заболеешь…

      Темно и холодно.

      Темно. И Холодно.

      С какой бы буквы мы ни начинали писать предложение, первая – всегда заглавная.

      Это имена наших демонов: Холодно. Темно.

      – Это так ты развлекаешься в своей глуши?

      Друг вломился в кухню прямо посреди моих размышлений, когда, уставившись в чернеющий дверной проём, я посасывал порезанный палец и размышлял о предутренних часах, проведённых на козырьке дома. Кровь, сладко-солёная, дурманящая, проступала из раны