Тени за стеклом. Виктория Войцек

мамины слезы – по себе или по Таське? – и папины ложные заверения о том, что она все-таки хорошая мать. Димка не лез, Димка молчал вместе с Таськой, теперь походившей на очень большую куклу. Он попросту не понимал, что сказать девочке, вмиг утратившей интерес ко всему. Только ночью Таська порой ненадолго оживала, чтобы зарыться в угол, соорудив слабое подобие прежних гнезд.

      Вскоре врачи вместе с родителями все же к чему-то пришли. Мама и папа заглянули в комнату Димки и Таськи с самыми серьезными лицами, похожими на две восковые маски, и сказали:

      – Милый, твоя сестра болеет.

      Димка удивился. Но скорее обращению, потому что милым он перестал быть лет этак в пять. А вот болезнь Таськи его, на тот момент почти пятнадцатилетнего, нисколечко не шокировала. Он догадался. Когда Таська растеряла все свои выученные буквы и слова.

      – Чем? – ровно спросил тогда Димка, но родителей его реакция почему-то не устроила: мама скривилась, как если бы учуяла запах послефизкультурного носка, хоть и тщательно попыталась это скрыть.

      – У нее проблемы… – Мама наверняка силилась найти нужное определение для сына, не ставшего даже наполовину взрослым.

      – С головой, – помог ей папа, за что мама тут же толкнула его плечом. На мамином языке это значило «Не мог помолчать?».

      – Ее можно вылечить? – Димка сидел за уроками, под конусом света от настольной лампы, и ждал, когда ему расскажут хоть что-то. Но родители явно щадили его детские чувства.

      – Коне-ечно, – протянула мама. И это, естественно, была полуправда. – С ней будут заниматься врачи. И мы.

      Внезапно в этом «мы» Димка заметил себя. Того себя, которому даже не сказали, что с Таськой и как ей помочь. Того себя, который и собственные-то проблемы решить не мог, а на него уже взвалили чужие. Того себя, которому… было четырнадцать, мама, четырнадцать лет.

      Первые месяцы батарейка маминой любви казалась практически бесконечной, автозаряжаемой. Мама готовила фотогеничную еду, помогала Таське искать потерянные буквы, интересовалась Димкиной учебой и даже обнималась – чего давно уже не случалось. А если и случалось, то не с Димкой точно. Но Таська вновь теряла буквы, Димка не спешил откровенничать, а папа настолько привык к маминой заботе, что сменил руки на лапки – а уж ими ни посуду помыть, ни со стола убрать.

      Что делал все это время Димка? Ходил в школу, оттирал чужие следы со своего портфеля (их стало значительно меньше в сравнении с прошлым годом), будто специально созданного, чтобы на нем топтались, и тоже занимался с Таськой. Настал его черед говорить, а ее – слушать. И делала она это, как ему казалось, с большим интересом.

      Но вот мамина батарейка села. И мама вернулась к привычной жизни, вычеркнув слово «больная», стоявшее перед словом «дочь». У Таськи все еще были врачи – и один уж слишком навязчивый логопед, будто ненавидевший Димкину странную «р», – и лекарства тоже были. А Димке