Когда страна бить прикажет…. Владимир Марфин

ья, столбы, коновязи. Вскинулась, оборвав поводья, и повалилась, мелко дергая ногами, подстреленная лошадь. Кто-то громко и жалко завыл, вероятно, ужаленный пулей.

      – Красные на хвосте! Уходим! Уходим! – закричал приведший банду бывший писарь полка Кирилл Голутвин, торопливо сдирая с плеч золотые поручичьи погоны. – Лиходеев! Дозорцев! Я вам говорю!

      Казаки, дробно клацая затворами карабинов, вскакивали в сёдла и, пригибаясь к мятущимся по ветру гривам коней, рысью и намётом уносились прочь. Только несколько самых непримиримых и приверженных к крови продолжали расстреливать пленных, то и дело оглядываясь на дорогу, по которой стелилась наступающая красная лава, трудно сдерживаемая бешено отбивающимся арьергардом банды.

      Озверевший хорунжий в разодранной черкеске бегал вдоль шеренги обречённых, опуская притупившийся от долгой рубки клинок на головы и плечи красноармейцев.

      – В капустняк их! В окрошку!.. В печень… в душу… в звезду!..

      Голос его оседал, срывался, переходя с сипа на хрип, пенно пузырящаяся слюна стекала с оскаленных зубов, а раскосые жадные рысьи глаза, казалось, не выдержат напряжения и лопнут, растекаясь по обрюзгшему усатому лицу жидкоструйными желтушными белками.

      Семеро иссеченных шомполами и нагайками женщин в ожидании своей участи стояли у сарая. С ужасом наблюдая за жуткой расправой, ни одна из них не плакала и не молила о пощаде. Лишь жена комполка Переверзева, синеглазая, белокурая, тоненькая, как девочка, прижимала к себе девятилетнюю дочь и, закрывая ей глаза, шептала успокаивающе:

      – Ничего, ничего… это всё скоро кончится… Слышишь, наши идут! Это папа… наш папа!..

      Перестрелка усиливалась, придвигаясь всё ближе. За воротами штаба промелькнули несколько отступающих бандитов. И влетевший во двор черный всадник, похожий на ворона, в развевающейся бурке и косматой папахе, завизжал заполошно, размахивая маузером:

      – Лиходеев! Заровский! Поручик Голутвин! Все по коням! Давай! Не задерживай, братцы!

      Палачи с разбегу ловко вскакивали на коней, на скаку дорубывая и достреливая раненых.

      – А шо с бабами делать? – захрипел хорунжий, осадив перед атаманом своего жеребца. – Господин есаул, а бабьё, шо ж, оставим?

      – Да руби-и! – гаркнул тот. – Добивай, коль успеешь!

      – И девчонку?

      – А то! Иль с собой её, сучку…

      Исступлённо огрев плетью то и дело шарахающуюся и встающую на дыбы вороную, есаул вихрем вынесся со двора, беспорядочно паля через плечо по каким-то видимым лишь ему целям.

      – Ей-хе-хе! Ага-га-га! – сипло захохотал хорунжий и, пришпорив коня, налетел на женщин.

      – Па-адай! -отчаянно вскрикнула мать, оттолкнув от себя дочку, и сама с длинным стоном тут же упала на неё, разнесённая от плеча до пояса сумасшедшим кривым булатом.

      В тот же миг чья-то пуля достала хорунжего. Ухватившись рукой за грудь, он свалился с коня и, натужно повизгивая от страха и боли, на карачках пополз в конюшню. Но у самых дверей не менее жестокая сабля с беспощадной оттяжкой опустилась на его шею, и слетевшая с неё голова покатилась, безобразно подпрыгивая и кувыркаясь, под тяжёлые, запекшиеся в грязи и крови копыта распалённых красноармейских коней.

      Кто-то сильный и плачущий, поднял девочку на руки… Кто-то что-то кричал ей в ухо… А она, обезумевшая и обеспамятевшая, молча всматривалась в искажённое мукой лицо отца и не узнавала его, молодого, тридцатилетнего, поседевшего сразу, в одну минуту.

      – Зая… Заинька… Зайчик… Ты жива, ты не ранена? – потрясенно шептал он, обнимая, оглядывая, ощупывая её, не сводя в то же время глаз и с жены, чьё безжизненное тело укладывали на плащ-палатку ординарец и трое подоспевших бойцов.

      А затем всё вокруг закружилось, померкло, и из чёрно-лиловой клубящейся мглы неожиданно вызверился воскресший хорунжий, и с оскаленной пастью бросился на ребенка, норовя по-звериному впиться в обнажённое слабое детское горлышко…

      Задыхаясь от горя, слыша собственный крик, Зинаида Сергеевна открыла глаза и зажмурилась, не веря, что это был сон. Сон проклятый, навязчивый, невыносимый, до мельчайших подробностей повторяющий всё, что случилось пятнадцать лет назад в летнем лагере отцовского кавалерийского полка, на который напала летучая банда.

      Это была одна из самых удачливых анненковских банд, что всю первую половину двадцать третьего года вызывающе рейдировала вдоль советско-китайской границы. Выйдя из Хайхэ в конце июня, она скрытно переправилась через Амур, с ходу смяв и изрубив две ближайшие погранзаставы , а затем понеслась по открытым тылам, пепелищами и виселицами отмечая свой путь. Первоначальной её целью был Благовещенск, но туда её не допустили, и она, гонимая и окружаемая, уходила то на юг, то на север, хитроумно петляя, запутывая следы, с истеричным безумием обречённых прорываясь к заветному маньчжурскому берегу.

      Несомненно, что в некоторых местах у неё были пособники, хорошо осведомленные о планах красных. И это полностью подтвердилось, когда, совершив обходный маневр и опять оказавшись в тылу преследователей, она ночью ворвалась