Танец между временами. Михаил Владимирович Суворов

высокий, худой, глаза серо-голубые, глубокие, как море перед бурей. 1915-й, кабаре на Монмартре – она танцевала, ткань платья вилась, толпа ревела, а он стоял у выхода, опираясь на костыль, левая рука обрублена чуть выше локтя, форма пропитана грязью фронта. Он не хлопал, не пил, просто ждал, пока она закончит. "Двигайся для меня," – сказал он, голос хриплый, но тёплый, пальцы правой руки сжали её ладонь, грубые, пахнущие порохом. Она улыбнулась тогда, впервые за месяцы войны, его взгляд стал её якорем. Они говорили до утра – он рассказывал о траншеях, о газе, что выжег ему лёгкие, но не дух. "Ты моя искра," – шептал он, кашель рвал его слова, а она гладила его лицо, веря: он её спасение. Теперь он пропал – три дня назад ушёл в ночь, китель мокрый, костыль стучал, голос хрипел: "Скоро вернусь." Она не знала, жив ли он, но эти карты, эти вещи – не его рук дело.

      – Шпионка! Предала Францию!Жандармы рванули её вверх – руки вцепились в плечи, сарочка трещала, кровь капала на пол, смешиваясь с грязью от их сапог. Дверь распахнулась, ветер хлестнул по лицу, ледяной, как лезвие, пробрал до костей. Её выволокли на улицу – булыжники мокрые, острые, резали ступни, она споткнулась, упала, колени ударились о камень, сарочка порвалась у подола. Толпа загудела, десятки глаз сверлили её, шёпот перерос в рёв:

      – Твой танец никому не нужен!Плевок ударил в щеку, липкий, горячий, камень пролетел мимо, задев волосы, другой врезался в плечо, третий – в висок, тёплая струйка крови потекла по лицу, залила глаз. "Генералы отвернулись!" – крикнул кто-то, голос хриплый, злой, полный войны. Старуха в чёрном плюнула снова, её глаза блестели ненавистью:

      – Убейте её!Мужчина с газетой – чернила ещё свежие – замахнулся, лист шлёпнулся ей в грудь: "Мата Хари – шпионка немцев!" Толпа подхватила:

      – Где твои покровители, звезда?Три года войны сделали их зверями – в ней видели сожжённые дома, мёртвых сыновей, пропавших мужей. Она попыталась встать, ноги дрожали, кровь стекала по подбородку, но жандармы толкнули её в карету – узкая скамья приняла её тело, каждый рывок отдавался болью. Наручники впились в запястья, металл резал кожу, оставляя жгучие следы, кровь капала на доски, смешиваясь с грязью. Напротив сидел жандарм, дым его сигареты ел глаза, пепел упал ей на ногу, обжёг, как уголь. Он ткнул в неё пальцем:

      – Я не шпионка…Она стиснула зубы, горло пересохло, но прохрипела:

      Карета остановилась, дверца скрипнула, её вышвырнули на булыжники – тело царапало камни, оставляя алый след. Толпа сомкнулась, рёв оглушал, ещё камень ударил в спину, она упала, сарочка пропиталась кровью и грязью. Жандармы втащили её в участок, бросили на стул, как сломанную куклу. Каменные стены давили, сырость сочилась из щелей, тусклый свет газовой лампы дрожал на мокром полу, отражался в лужах. Воздух был тяжёлым – пахло потом, затхлостью, пролитым спиртом, липким, как её одежда. Наручники впились глубже, кровь капала на камень, смешиваясь с пылью на босых ногах. Она сгорбилась, каждый вдох резал горло, но внутри шептала: «Я ещё держусь».

      – Это лишнее.Дверь скрипнула, вошёл мужчина – седой,