Тропы песен. Брюс Чатвин

книгу, которая должна была стать «учебником бедности». Название он еще не придумал.

      Особенно сегодня, сказал он, людям необходимо учиться жить без вещей. Вещи вселяют в людей страх: чем больше у них вещей, тем больше им приходится бояться. Вещи имеют свойство присасываться к душе человека, а потом диктовать ей, как нужно поступать.

      Отец Теренс налил нам чая в красные эмалированные кружки. Чай был темным и обжигающим. Мы помолчали минуту или две, а потом он внезапно сказал:

      – Ну не удивительно ли – жить в нашем удивительном двадцатом веке? Впервые в истории можно абсолютно ничем не владеть.

      По правде сказать, в этой халупе у него имелось кое-что из личных вещей, но в скором времени он собирался оставить все это. Планировал уехать. Он слишком привязался к своей крошечной хижине, и это причиняло ему боль.

      – Есть время для тишины, – сказал отец Теренс, – и время для шума. Немного шума мне сейчас не повредит.

      В течение семи лет его духовными проводниками были отцы-пустынники: затеряться в пустыне значило нащупать путь к Богу. Но теперь его куда меньше заботило собственное спасение, чем нужды других людей. Сейчас он собирался отправиться в Сидней – работать во благо отверженных.

      – Я испытываю к пустыне похожие чувства, – признался я. – Родина человека – пустыня в Африке. Возвращаясь в пустыню, он заново открывает себя.

      Отец Теренс зацокал языком и вздохнул:

      – Ну надо же, надо же! Вы, я вижу, эволюционист.

      Когда я рассказал ему, что посетил отцов Субироса и Вильяверде, он снова вздохнул и с сильным ирландским акцентом проговорил: «Ох уж эти двое! Поистине, два сапога – пара!» Я расспросил его про Флинна. Он задумался, а потом дал мне взвешенный ответ.

      – Флинн, несомненно, человек гениальный, – сказал он. – У него, что называется, девственный разум. Способен усвоить абсолютно все. Он прекрасно постиг богословие, но, мне кажется, он никогда не был верующим. Никогда не мог совершить скачок в веру. Для этого ему недоставало воображения – и это в каком-то смысле делало его опасным. Флинн успел нахвататься довольно опасных идей.

      – Каких же?

      – Синкретизма, – коротко ответил отец Теренс. – Посещение Рима было ошибкой.

      Именно в Риме Флинн возненавидел покровительственное отношение к нему белых священников, старших по званию, и с негодованием понял, как они глумятся над верованиями его народа. К тому времени, как Флинн попал в Бунгари, он уже обо всем составил собственное мнение.

      Церковь, говорил он отцу Теренсу, совершенно неверно рисует себе аборигенов как людей, погрязших в каком-то жутком лимбе: напротив, их состояние весьма близко к тому, в коем пребывал Адам до грехопадения. Он любил сравнивать понятие «следы Предка» с изречением Господа нашего: «Я есмь Путь».

      – Что мне было делать? – спрашивал меня отец Теренс. – Прикусить язык? Или высказать ему все, что я думаю? Нет. Мне приходилось говорить ему, что, на мой взгляд, внутренний мир аборигенов очень запутанный, бессердечный