у её постели и немного недоумевает, отчего его мама не встаёт и больше не танцует с ним в зеркальной комнате, не смеётся и не поёт ему песни на красивом итальянском языке. Отчего она лежит в постели, уже давно наступил день, за окном светит яркое, хоть и по-осеннему нежаркое солнце? Отчего весёлая Летиция вытирает слёзы и молчит, отчего вздыхает Отто и крепко держит его за руку, наверное, чтобы не боялся? Он не боится, вовсе нет, он просто немного недоумевает. Наконец, его красивая мама открывает глаза и шепчет по-итальянски только ему, прижавшемуся к бледно-восковой и тёплой щеке: «О, мой маленький, мой любимый мальчик, мой Маурицио, мой Морис.» И больше она уже ничего не говорит, а почему-то быстро засыпает. Почему она засыпает, если только-только открыла глаза? Летиция торопливо уводит его в детскую, что-то суетливо говорит и успокаивает. Больше свою прекрасную мать Морис уже никогда не увидел. Единственным, что напоминало ему о ней остался портрет прекрасной Бьянки Скарлатти, написанный когда-то заезжим художником. Теперь, когда он остался в одиночестве в пугающе огромном, роскошном доме, мальчик часто прибегал в галерею на втором этаже и подолгу стоял напротив портрета матери, сожалея что она ушла от него очень далеко. Настолько далеко, что её уже обратно не отпустят, так ему объяснили. Он стал бояться засыпать в своей детской без материнских ласк и колыбельных, плакал от страха по ночам. Чтобы хоть как-то скрасить его горе и тоску, Отто пришлось перебраться из озёрного домика в детскую. Служитель парка ненадолго отвлекал Мориса от грустных мыслей и печали волшебными сказками, несильно ворчал на мальчишку, но заботился как мог. С ним Морису стало немного спокойнее, он во сне уже не всхлипывал и не вскрикивал от страха.
Получив от управляющего поместьем известие о смерти Бьянки Скарлатти, в Торгензем неожиданно приехал эрцгерцог Морейский. За три прошедших года он немного изменился после последнего приезда, погрузнел, но всё так же сутулился, в тёмно-русых волосах прибивалась седина. В нынешний приезд он был задумчив и молчалив, почему-то очень долго сидел на скамье в дальнем уголке парка, где темнел влажной землёй могильный холм. А потом, вернувшись в дом, велел привести своего сына, которого разглядывал с недовольным видом и нескрываемым пренебрежением. Ни единой черточкой отпрыск не походил на отца, являясь копией своей матери, такой же некрупный, худенький, светловолосый и синеглазый. Когда Гарольд Дагон встретился с ним взглядом, то эрцгерцогу сделалось неприятно, он неожиданно почувствовал укол совести, ибо в несчастной судьбе прекрасной танцовщицы вина его казалась очевидной. Чтобы с ним впредь не случалось болезненных уколов совести, Гарольд Дагон решил мальчишку никуда из Торгензема не увозить. Собственно, так повелел ему когда-то отец, с его приказами младший сын считаться привык, даже несмотря на то, что Фредерик III умер три года назад. Смерть Бьянки Скарлатти не могла ничего изменить в судьбе сына, он должен оставаться здесь ещё очень долго, столичному
