Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады. Елена Ядренцева

с Кариной призрачный Семён всё смотрел и смотрел на миску с очень ярким салатом – жёлтый перец, красный, рыжий…

      – Он поглощает впечатления, – пояснил Ференц. – К твоему вопросу: ничего ты не должна. Живи, расти, познавай мир, Гюрза присмотрит за тобой первое время.

      – А можно кто-нибудь другой?

      – Боюсь, что нет.

      – А можно я сама тогда?

      – А что с Гюрзой?

      Гюрза всем видом приосанивался, любым движением – и когда они вылезли на крышу, и когда он покормил драконов, покосившись на Карину и всё-таки сделав это ложкой с длинной ручкой – ложки лежали во льду и раскалиться не успевали, – и когда провёл её через двор к хозяйственным постройкам. Даже когда он взялся перетаскивать мешок с мукой, отказался от помощи и в итоге муку просыпал, – даже тогда он будто бы милость оказывал – Карине, муке, кухне, Ференцу – кому угодно. Вот интересно, если так сейчас и сказать, она нарушит правило не жаловаться или ещё нет? В интернате бы за такое сожрали без хлеба. Гюрза сидел по ту сторону от Ференца и ел так, будто каждый его жест фотографировали с трёх сторон, вносили в хронику.

      – Да он выпендривается, – сказала Карина сердито.

      – А! Да ты тоже, это не считается. Что ли, хуже, чем в интернате?

      И сравнил же!..

      – А у вас можно выходить за территорию?

      – Когда как. Пока войны нет, можно выходить. Да ты сначала территорию освой, Карина свет-Вадимовна.

      Вообще-то отчеств у Карины было три: Владиславовна для серьёзных дел, Архиповна для веселья и Вадимовна – просто чтоб отстали, а в графе стоял прочерк.

      – Вы мысли читаете?

      – И не мысли, а факты, и то через раз.

      Так вот, это-то всё было вчера. А сегодня к ней стучались и зачем-то ещё озвучивали стук, и ничего хорошего из этого выйти не могло. Когда женщины с ласковыми голосами говорят «тук-тук» вместо того, чтобы просто войти, потом оказывается, что ты останешься в больнице, или что кто-то умер, или что ты ещё куда-то срочно должна переезжать.

      – Тук-тук, могу войти?

      Из чистого упрямства – конечно, она помнила, что ничего здесь не решает на самом деле, в чужом-то дворце, – из чистого упрямства Карина крикнула:

      – Не можете!

      – А что так?

      И вот пока Карина думала, можно ли заорать: «Я голая!» – в комнату всё-таки вошли. Бывают люди – как мохеровые нитки, такие же безумные, но в целом ничего. Нитки эти пушатся и топорщатся, и волосы женщины – потом Карина узнает, что её зовут Алиса, – тоже пушились и топорщились во все стороны. Платье было на ней совсем простое, светлое, разве что с кружевами по подолу.

      – Послушай, деточка, – она присела на кровать, хотя Карина её вовсе и не приглашала. – Это ошибка, ты должна была оказаться совсем не здесь.

      Когда живёшь в интернате – привыкаешь за версту чуять речи с линеек и открытий. Кто-то вещает на трибуне, а кто-то под ней давится пирожками (или дымом). Из-под трибуны тебя никогда не тащат, потому что на ней вещает очередная женщина из района (в туфлях-лодочках) или мужчина аж из центра, которому надо в этот