Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады. Елена Ядренцева

это меня никто не выберет?

      Вообще-то спрашивала Карина так, проформы ради. Думалось о печенье – ну том праздничном, которое с зелёной серединкой. Как бы оно по языку рассыпалось, и мармелад этот ещё – жуёшь его, жуёшь…

      – Кать.

      – А?

      – Заныкаешь печеньку?

      – Ты объяснительную мне сначала напиши, Лапшевич! Ишь, печеньки ей.

      Вот с объяснительной-то и были все проблемы. Желтоватый от времени тетрадный лист лежал прямо перед Кариной и так и манил, так и призывал, зараза, потихоньку себя закрасить от угла к углу.

      – Кать, может, ты сама?

      – Да ну не в день же праздника, Карин!

      М-да, праздник тот всё усложнял, конечно, будь здоров. Карина с Катькой сидели в воспитательской каморке – ну как сидели: Катька красилась, а Карина мысленно гоняла туда-сюда бумажный шар, от одного конца стола и до другого. Или кулёк ещё можно скрутить. Хлопушку сделать.

      – Земля, Земля, – сказала Катька, не отводя взгляда от зеркала. – Земля зовёт лапшичную, приём-приём. Пиши уже давай.

      – А ты была когда-нибудь в лапшичной, Кать?

      – А? Нет, конечно. Как я, ничего?

      Она была настолько ничего, насколько вообще возможно в интернате, где у всех платья и рубашки из одинаковой ткани в крупную клетку, а тушь с ресниц заставляют смывать холодной водой, если заметят. Катька, видимо, тоже вспомнила эти вечные чёрные разводы на жёлтой эмали раковин, потому что тряхнула головой:

      – Да никто не прицепится, им не до этого. Зато какая я красотка, а? Скажи?

      Катька крутнулась на носках – туфли были ей велики и напоминали деревянные ботинки старинной куклы из того музея-усадьбы, куда их всех однажды вывезли на экскурсию.

      – Ещё какая, – фыркнула Карина. – Иностранка прямо.

      – Ой, скажешь тоже: иностранка. Да хоть мне объясни, чего дралась-то?

      – Я горбушку хотела.

      – Ну?

      – А он тоже хотел.

      – Но тебя Слалом запалила, а его нет? А с кем дралась-то?

      – С Васильком.

      – Так он же маленький совсем?

      – Вот именно, а в делёжку встревает как большой.

      Прозвище Слалом носила заведующая, Марина Георгиевна, она же Хоп, она же Смерть Моя, очень удобно было шутить: Смерть Моя идёт. В её столе объяснительные Карины уже занимали чуть ли не отдельный ящик. Двигалась Слалом стремительно, высматривала Карину в любой толкотне, хватала за плечо, хмурила тонкие чёрные брови и говорила: «Ну и что же у нас на этот раз?»

      – Ну и что же у нас на этот раз, – пробормотала Карина и всё-таки написала в углу листа хотя бы дату.

      – Ой, да ты без подсказки помнишь? – восхитилась Катька и тут же насупилась, скрестила руки на груди и принялась вещать не своим голосом, качая головой: – Такой талант, Лапшевич. Такая фактура. Ты знаешь, что могла бы в этом году поехать на отбор? Нет, это что-то с чем-то, это что-то. Ей в люди предлагают выйти, а она что?

      Чем воспитательская была хороша – в неё почти никто не забредал. Старшие воспитатели больше любили как раз кабинет заведующей – там и бумага была