Тайрага. Зов Истока. Иван Генадьевич Андрющенко

в дом, Матвеич не спеша разделся, глядя в зеркало, висевшее рядом на стене, поправил на голове седые волосы, потом бороду… сел за стол.

      – Давай, мать… корми.

      Всё это время, Василиса Николаевна стояла и наблюдала за мужем. Его молчание и быстрый уход сына ничего хорошего не предвещали.

      – Сейчас, сейчас, – спохватилась она. – Борщ. Борщ будешь? Как ты любишь. С утра всё вас высматриваю. А вас всё нет и нет. Потом вышла на крыльцо, смотрю, в загоне Чингиз забеспокоился, ну, думаю, значит уже близко где-то. Я борщ разогревать поставила. Только он согрелся, глянула в окошко, и вы подъехали, – торопливо рассказывала Василиса Николаевна, наливая суп.

      Приняв тарелку от жены, Матвеич молча поставил её перед собой, сдобрил сметаной, неторопливо размешал и начал хлебать.

      – Гриш, ну чего молчишь-то? – дрожащим голосом проговорила хозяйка и, чувствуя неладное, едва сдерживая слёзы, приложила к губам конец платка, что был наброшен на плечи. – Не тяни душу… Чё врачи-то говорят?

      – Нормально говорят… Складно, говорят, мать… К осени должён я помереть. Говорят, мол, рак.

      – Ах, – не то тихо вскрикнула, не то всхлипнула Василиса Николаевна.

      Слёз было уже не удержать, и они покатились сами собой по её щекам:

      – За что же это? – прошептала она сквозь слёзы. – Ведь вроде и не болел ты. Как к осени?.. Скажи толком-то!..

      Матвеич отодвинул тарелку, положил руки крест-накрест на стол и заговорил:

      – Всё, что есть, уже сказал. Говорят, мол, операцию делать нужно. Но резать себя на старости лет не дам. Вон скольких мужиков у нас по этой причине порезали, а толку никакого. Только мучение одно на старости лет. Поэтому сколь поживу… столько поживу. Да и не молоденький я уже, чтобы за жизнь цепляться.

      Матвей Григорьевич любил свою жену. Любил так, что дай бог другой бабе быть так любимой. Но при всех его чувствах был скуп на излишние эмоции. Всю дорогу до дома он представлял себе этот разговор и решил, что лучше отрезать сразу, чем тянуть душу намёками и недомолвками. Но самое главное, что он задумал, говорить ей не стал. Не стал потому, что знал ранимость своей половинки, и поэтому сказанного ей было достаточно. Всю дорогу из города он вспоминал, как встретил её молоденькой девчонкой шестнадцати лет. Как взял её в жёны. Как многие осуждали их за разницу в возрасте: 10 лет это много… Как она родила ему первенца, как потом второго сына. Вспоминал их молодое озорство в поле, на лугу, на сеновале отцовского дома… Вспоминал своего отца, израненного фронтовика, и как он строго встретил молодую сноху словами: «Ну, посмотрим, будет с неё толк или нет». Вспомнил всё, что позволяла память. И когда калейдоскоп воспоминаний перестал мелькать перед глазами, решил, что лучше будет, если он не станет мучить её своей болезненной немощью. Будет лучше, если он уйдёт в тайгу и больше никогда не вернётся. По крайней мере, это оставит его в памяти любимой таким, какой он есть сейчас, а не овощем… А ей оставит надежду, что ещё вернётся.

      Утерев слёзы платком, Василиса Николаевна сдавленным голосом проговорила:

      – Может, в церковь сходим! Здоровья