Понтий Пилат. Лев Сухов

двинулись в Иерусалим, но я так и не мог прийти к какому-то решению, а мои спутники, рыбаки и земледельцы, находились в еще большем затруднении.

      Чувство стыда и беспомощности толкало к решительным поступкам. Все больше и больше склонялся я к мысли обратиться к народу, сделать трагические события достоянием народной молвы и под давлением народного мнения заставить власти провести расследование. Сейчас я понимаю всю убогость этой мысли. Человек, прибывший из глубокой провинции, плохо представляет свои возможности.

      Душевная невменяемость сыграла со мной злую шутку. Войдя в храм, я схватил веревку потолще и стал гнать торгующих из храма и при этом кричал, обращаясь к народу, о бесправии простых людей и безнаказанности левитов и о том, что это племя паразитов, сосущих соки народа под знаком Божьих установлений. Проклятья левитам чередовались с рассказом о событиях в Вифании.

      Уверен, в памяти ошарашенных людей осталось только зрительное впечатление: мои удары веревкой по ни в чем не повинным торговцам. Обличения были путаны и несвязны, их было трудно объединить в единое целое, особенно простым пастухам и землепашцам. Другое дело – начальник дворцовой стражи. Он сразу оценил события в Вифании. Видимо, до него и раньше доходили слухи о похождениях сына первосвященника. Мое же поведение было возмутительным и требовало мер пресечения. Что и было сделано.

      Дальнейшие события развивались стремительно. Мне слова вымолвить не позволили. У власти стоят люди, знающие, как защитить свои интересы. Чтобы исключить всякие разговоры о сыне первосвященника и каких-то его наказуемых поступках, дело перевели в плоскость религиозно-государственного преступления. Еще вчера никому не нужный и не интересный, я сразу стал угрозой для римского протектората.

      Мне казалось, что всему миру очевидны несправедливости, творящиеся кругом, и каждый откликнется на призыв ближнего. Отрезвев несколько от детской наивности, я стал понимать, что все далеко не так. Когда мне открылось существование другой точки зрения, стало ясно, в какой ловушке я оказался. Правда, прокуратор постарался вначале отвести от меня угрозу смерти, но, как известно, это ему не удалось.

      Но вершина подлости синедриона – поступок с Иудой. Именно этот подписанный им документ и раздавил мое стремление к сопротивлению, показал мне, кто я такой. Пророк, реформатор, выразитель народного духа доброты? Ха! Оказалось, и цена-то мне – один плевок синедриона.

      Как тонко мог я толковать Священное писание, целыми часами рассуждать о том или ином установлении! Возможно, кто-нибудь из моих учеников вспомнит слова о принципе доброты: ударили по правой щеке – подставь левую. Сейчас мне все разговоры о добре и добродетели просто смешны. Принимаю эти слова только как способ показать свое духовное превосходство, и то в случае невозможности выразить протест как-то иначе. Сейчас я бы сказал другое:

      – Не мир принес я вам, но меч!

      И, конечно, меня бы не поняли. Две крайности, но от одной до