Грязные игры. Часть вторая. Мятеж полосатых. Вячеслав Юрьевич Сухнев

будь они хоть семи пядей во лбу, если кто-нибудь оставался на службе после смены. Это и вас касается, дорогие друзья, резюмировал полковник. Не умеете справляться в отведенные на службу дни – гуляйте! Достаточно того, что по вечерам тут торчите, электричество расходуете. И потому никаких авралов по выходным! Где аврал – там бардак и нервотрепка. А вы, ребята, нужны Родине свежие, с ясными мозгами.

      Толмачев был убежден, что благие намерения полковника вскоре увянут, как цветы на морозе. Возрастающий объем разработок, угроза цейтнота… Да еще эти слухи о перевороте – недаром же взялись за банки, связанные с ВПК и генералитетом!

      Кардапольцев сначала разрешит занимать субботы, а потом прикажет работать и по воскресеньям. Когда же до конца срока, отпущенного на операцию, останется неделя, весь отдел перейдет на казарменное положение и круглосуточный график. И вздохнет Толмачев с облегчением, попав в привычную обстановку по-семейному уютного сумасшедшего дома. И некогда будет конфликтовать самому с собой, копаться в подсознании и угрюмо размышлять о несовершенстве мира.

      Мысли его спугнул резкий дверной звонок. Пошел открывать, бормоча под нос нехорошие слова. Поработал, блин… Так и есть – торчит в дверях Глорий Георгиевич Пронин собственной персоной, торчит, не сдвинешь бульдозером. Писатель, гуманист-просветитель и друг большинства собак, удобряющих пустырь перед домом.

      – Здорово! – сказал писатель, цепкой трудовой лапой тиская интеллигентную длань Толмачева. – Гуляю, а у тебя свет. Дай, думаю, зайду – разгоню скуку.

      – Я не скучаю, – кисло улыбнулся Толмачев.

      – Ого! Вот это машинка! Где взял? Мне бы такую – давно бы нобелевку получил.

      Обуреваемый понятным тщеславием, Пронин много лет писал роман, достойный, по его убеждению, Нобелевской премии по литературе. Этот роман, созревающий в инкубаторе его головы, Пронин по-свойски и называл нобелевкой. О грандиозных планах писателя узнавали все его знакомые, полузнакомые и вовсе не знакомые контактеры. Лишь до членов Нобелевского комитета эта информация почему-то еще не дошла.

      – Чаю хотите? – спросил Толмачев, безотчетно принюхиваясь.

      – Пускай его безработные пьют, – сказал Глорий Георгиевич, основательно занимая стул в углу. – А я бутылку принес. Гонорар отхватил. Грех не обмыть. Давай тару! И загрызть, естественно.

      – Вообще-то я собирался поработать, – сделал Толмачев безнадежную попытку.

      – Ночью работают только воры и писатели, – отмахнулся Пронин. – И то не все. Не строй из себя героя труда. Давай тару! А потом покажешь, как машинка действует.

      Внутренне скуля, Толмачев достал тяжелые, с золотым ободком стопки. Вот интересно: всю свою незатейливую посуду, переезжая, он обычно давил, а эти стопки – как заколдованные!

      Познакомились они с писателем при странных обстоятельствах. В прошлом году, когда Толмачев въехал в новую квартиру, сделал он на кухне легкий ремонт – не хотелось смотреть на