Леди Макбет Мценского уезда (сборник). Николай Лесков

вершина; собака, плавающая на своей конуре, и портрет купца с медалью на анненской ленте. В дальнем угле стоял высокий, трехъярусный образник с тремя большими иконами с темными ликами, строго смотревшими из своих блестящих золоченых окладов; перед образником лампада, всегда тщательно зажигаемая моею набожной хозяйкой, а внизу под образами шкафик с полукруглыми дверцами и бронзовым кантом на месте створа. Все это как будто не в Петербурге, а будто на Замоскворечье или даже в самом городе Мценске. Спальня моя была еще более мценская; даже мне казалось, что та трехспальная постель, в пуховиках которой я утопал, была не постель, а именно сам Мценск, проживающий инкогнито в Петербурге. Стоило только мне погрузиться в эти пуховые волны, как какое-то снотворное, маковое покрывало тотчас надвигалось на мои глаза и застилало от них весь Петербург с его веселящейся скукой и скучающей веселостью. Здесь, при этой-то успокоивающей мценской обстановке, мне снова довелось всласть побеседовать с Домной Платоновной.

      Я простудился, и врач велел мне полежать в постели.

      Раз, так часу в двенадцатом серенького мартовского дня, лежу я уже выздоравливающий и, начитавшись досыта, думаю: «Не худо, если бы кто-нибудь и зашел», да не успел я так подумать, как словно с этого моего желания сталось – дверь в мою залу скрипнула, и послышался веселый голос Домны Платоновны:

      – Вот как это у тебя здесь прекрасно! и образа и сияние перед Божьим благословением – очень-очень даже прекрасно.

      – Матушка, – говорю, – Домна Платоновна, вы ли это?

      – Да некому, – отвечает, – друг мой, и быть, как не мне.

      Поздоровались.

      – Садитесь! – прошу Домну Платоновну.

      Она села на креслице против моей постели и ручки свои с белым платочком на коленочки положила.

      – Чем так хвораешь? – спрашивает.

      – Простудился, – говорю.

      – А то нынче очень много народу всё на животы жалуются.

      – Нет, я, – говорю, – я на живот не жалуюсь.

      – Ну, а на живот не жалуешься, так это пройдет. Квартира у тебя нынче очень хороша.

      – Ничего, – говорю, – Домна Платоновна.

      – Отличная квартира. Я эту хозяйку, Любовь Петровну, давно знаю. Прекрасная женщина. Она прежде была испорчена и на голоса крикивала, да, верно, ей это прошло.

      – Не знаю, – говорю, – что-то будто не слышно, не кричит.

      – А у меня-то, друг мой, какое горе! – проговорила Домна Платоновна своим жалостным голосом.

      – Что такое, Домна Платоновна?

      – Ах, такое, дружочек, горе, такое горе, что… ужасное, можно сказать, и горе и несчастье, все вместе. Видишь, вон в чем я нынче товар-то ношу.

      Посмотрел я, перегнувшись с кровати, и вижу на столике кружева Домны Платоновны, увязанные в черном шелковом платочке с белыми каемочками.

      – В трауре, – говорю.

      – Ах, милый, в трауре, да в каком еще трауре-то!

      – Ну, а саквояж ваш где же?

      – Да