Быть огню. Эльма Зеленжар

так, что сами боги купятся. Глупый, глупый Бельчонок. Так рвалась любить.

      Уна вернулась к Иноло под покровом ночи пару дней назад. Он целовал ей колени, спрашивая, кто же она на самом деле и что ему сделать, чтобы спасти ее. Прав был Морок. Глупый боров совсем обезумел от любви и готов на все ради своей рыжей потаскухи. Услышь он, что она странствующая проститутка, отдающаяся за еду, заядлая картежница или что любит на досуге убивать маленьких пухлых младенчиков – все бы ей тотчас простил и нашел бы тысячу оправданий. Уна морщилась, разглядывая его раболепно склоненную голову с блестящей от пота залысиной. Словно само мироздание говорило ей: «Смотри, смотри на себя, Уна, вот такая ты жалкая дрянь». Понятно, отчего Мороку противно с ней и отчего он никогда ее не полюбит.

      Девушка поведала начальнику Медного порта слезливую историю. Мол, вожак из сумрачной братии спас ее от цветочного имени и позорного клейма, потому и вынуждена она нести бремя преступницы. Конечно же Иноло захотел спасти ее. Все очень просто, как сыграть мелодию на дудочке. Тут зажимаешь, сюда дуешь. Уна предложила коварный план, как захватить и арестовать вожака сумрачной братии, где и в какое время его можно взять с поличным. «А пока мне придется играть свою роль, – горемычно поведала она. – Я буду свободна, только когда возьмешь его. Тогда и женимся». Все сведения Уны были подлогом, чтобы отвадить стражу подальше от тех мест, где студенты собирались читать проповеди. Она прокрадывалась в дом Иноло, как кошка, дарила ему судороги удовольствий и так же неуловимо ускользала. Главное, что Морок был страшно доволен.

      Уна лично ходила к Сверчку в темные, пропахшие потом и краской катакомбы, чтобы получить информацию, куда в тот или иной день стянуть всю стражу Медного, а где должен оставаться полный штиль. Ей не нравились эти молокососы. Глаза у них были, как фонарики, горящие, бешеные. В тесных каменных тоннелях, без неба над головой, так долго могут жить только либо восставшие мертвецы, либо те, кто уже готовятся ими стать. Может, это бумага так действует на людей, пес их знает. Вдыхают слишком много книжной пыли и становятся одержимыми. Одержимыми настолько, что даже прогоревшие угольки ее сердца время от времени вспыхивали, заражаясь их настроем.

      Больше всего Уне нравилось ругаться с этим их носатым молокососом. Она обзывала его Тараканом, он ее – вульгарной торговкой и сукой, и оба, похоже, были ужасно довольны этими перепалками.

      – Что это за имя такое, Сверчок? – спрашивала она, беспардонно рассаживаясь на усыпанной бумагами скамье. – У тебя хер комариный?

      – Леди, – традиционно отвечал он, – можете даже не рассчитывать на мой любовный интерес – у меня не встает на собак.

      Уна злобно смеялась, раскидывала бумаги по всему подземелью и грезила видениями, где вырывает ему смоляные патлы. Но наедине с собой она признавала, что колкие перепалки заставляли ее чувствовать себя живой. Зависть, горькая зависть. Удел искры – вспыхнуть и погаснуть. Удел угля – смердеть и тлеть. Внезапно возникшая