Улыбнись нам, Господи. Григорий Канович

однако он не выдавал ее, разыгрывал из себя беспечного и дружелюбного собутыльника, лез к Крапивникову обниматься, чокаться.

      – За панну Дануту в любую минуту! – выкрикивал он. – Хи-хи-хи! Слышишь, кошечка, в любую минуту!

      Он ни с того ни с сего взял с лавки тулуп, принесенный Хесидом, вывернул наизнанку, напялил на себя, встал на четвереньки.

      – Медведь! Право слово, медведь! – восторгался Юдл Крапивников.

      Эзра забрался вдруг под стол, обнял Данутины ноги, облизал их, потом высунул из-под стола голову и стал к ней ластиться; Данута секла его скрипичным смычком по шерсти, но Эзра не унимался, гладил на виду у Крапивникова ее плечи, груди и рычал от удовольствия:

      – Брр… бррр.

      Чем пристальней Данута смотрела на него, тем больше в ней крепло ощущение, что Эзра притворяется пьяным, что он что-то затеял.

      – Ступай в берлогу! – упрашивала его Данута.

      Еще в самом деле напьется, думала она, и завалится под столом спать, и все задуманное ею пойдет насмарку. Надо, чтобы Эзра был трезв, чтобы все видел своими глазами: и как она войдет к Крапивникову в комнату, и как за ними закроется дверь. Надо, чтобы он поверил и, как мельник Ниссон Гольдшмидт, обозвал ее некейвой! Шлюхой! Сукой! Уличной девкой, которой грош цена в базарный день!

      Шлюху легче оставить – сам Бог велит от нее уйти.

      От вывернутой наизнанку шерсти пахло яслями. Овечий запах бесил Крапивникова. Казалось, все вокруг было пропитано им: и шампанское, и Данута, и он сам, Юрий Григорьевич.

      – Ты же славный зверь, – решив его перехитрить, сказала Данута. – Ты же такой послушный… ты же любишь свою медведицу.

      – Брр… брр, – бормотал Эзра.

      – А ведь тот, кто любит, должен слушаться. Иди!.. Я скоро приду… меду с пасеки принесу…

      – Иди, – раздраженно бросил Юдл Крапивников. Ему, видно, осточертела эта игра в медведя и медведицу. Не за нее он платит Хесиду деньги. – Иди!

      Эзра замахнулся на него лапой, но Юдл Крапивников ловко увернулся.

      – Эй ты, поосторожней! – предупредил он Эзру.

      Когда Эзра замахнулся в очередной раз, эконом не выдержал, схватил подсвечник со стола и принялся тыкать горящей свечой во всклокоченное вонючее страшилище. Свеча осмолила шерсть и погасла. Тогда Крапивников схватил другую. Он тыкал ею в Эзру, как горящим копьем.

      Обмахивая себя лапами, пытаясь погасить шустрые и живучие, как блохи, искры, Эзра заметался по корчме.

      – Брр… брр, – хрипел он.

      Корчма наполнилась удушливым дымом.

      Он струился во все щели.

      Скорее на запах, чем на крик, прибежал Хесид. Он был в одном исподнем – ни дать ни взять привидение.

      – Горим! Горим! – причитал он, озираясь по сторонам и выискивая в сумраке пламя.

      – Брр… брр, – рычал Эзра.

      Он дымился, как потухший костер.

      В дыму, в тусклом сиянии свечей все воспринималось как в тяжелом, бессвязном сне, где перепутались времена и лица, вещи и представления.

      Сонный Хесид бегал вокруг стола, хватал недопитые стаканы и выливал