Улыбнись нам, Господи. Григорий Канович

тебя только в том случае, если Данута ничем себя не выдаст.

      Они условились, что Эзра останется на мельнице до весны. Как только зазеленеет первая травка, он тотчас же уйдет из Борисова, потому что не его это дело – стрелять в людей, даже если они громилы.

      – А это кто с тобой? – спросил напоследок Ниссон Гольдшмидт, косясь на Дануту.

      – Данута, – сказал Эзра.

      – Понятно, – бросил мельник. – У кого жена, а у кого… Данута.

      И снова покосился на нее.

      Ниссон Гольдшмидт выделил им хибарку возле мельницы без кровати, с выщербленным столом, на котором валялись какие-то бумаги, видно, счета. В углу стоял заржавевший безмен; рядом поблескивали пудовые гири.

      С них, с этих гирь, все и началось.

      Поближе к зиме, когда сквозь щели хибарки с разбойничьим свистом стал продираться ветер, Эзра, до того молчаливо сносивший все тяготы, потребовал от Ниссона Гольдшмидта положенного жалованья для найма какого-нибудь приличного угла или на худой конец покупки кровати с подушками и одеялом, но мельник и бровью не повел: жалованье, мол, не пропадет, сперва прояви себя в деле, а что до кровати, то пусть тебя твоя некейва греет.

      Ниссон Гольдшмидт так и сказал:

      – Твоя некейва.

      Данута знала, что значит это слово по-еврейски.

      Шлюха.

      Шлюха, шлюха! Ее не раз так называли – и в Гродно, и в Барановичах, и в Телыпах.

      Не дожидаясь, пока мельник снова обзовет ее, Эзра схватил гирю и занес ее над ермолкой; Данута ойкнула, закрыла глаза руками, а мельник, охваченный животным страхом, заорал:

      – Погромщик! Погромщик! Евреи!..

      Эзра сжимал гирю с такой силой, что у него вздулись жилы на лбу; еще миг, и тяжесть железа, смешанная с пудовой ненавистью, опустится Ниссону Гольдшмидту на голову; Ниссон Гольдшмидт попятился к двери, но Эзра преградил ему дорогу и глухо прорычал:

      – На колени! На колени! Или я размозжу твой собачий череп!

      Ниссон Гольдшмидт, кряхтя и проклиная тот день, когда взял к себе в охранники такого негодяя, грузно опустился на колени.

      – Данута! – промолвил Эзра. – Открой лицо! Сейчас реб Ниссон скажет тебе другие слова! Повторяйте, почтенный, за мной, – обратился он к мельнику.

      – Что?

      – «О ты прекрасна, ты прекрасна».

      – Кто прекрасна? – верный своей привычке торговаться, спросил Гольдшмидт.

      – Та, перед которой вы сейчас стоите на коленях, – объяснил Эзра. – «Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои, как стадо овец, сходящих с горы Галаадской». Повторяйте, реб Ниссон, если не хотите, чтобы я сровнял вашу голову с плечами!

      Мельник тупо вглядывался в грязный пол хибары. Он не видел ни овец, ни горы Галаадской – только разбросанные там и сям мешки, только плесень на стенах, только невод паутины, в который он по собственной глупости попался.

      – Как стадо овец, сходящих с горы Галаадской, – простонал он, косясь на гирю в Эзриной руке. С таким шутки плохи! Сумасшедший! Ирод! Гонта!

      – Ясней, реб Ниссон! Не проглатывайте слова! Повторяйте