Улыбнись нам, Господи. Григорий Канович

со второго этажа на их головы. Из открытых окон второго этажа, как из бани, валил спасительный пар.

      Воды требовалось много. Данута, выбиваясь из сил, таскала из колодца полные ведра и сливала в большой медный котел.

      – Пошевеливайтесь! – покрикивала на дочек и на прислугу Ганку жена Ниссона Гольдшмидта Менуха.

      Ганка, высокая, рослая девка, на большом листе белой бумаги рисовала крест, закрашивала его чернилами в отпугивающий черный цвет: мол, нас не троньте, мы православные.

      – Фрейндл! Шейндл! Тащите кастрюлю! Сейчас попробуем! – командовала Менуха.

      Дочки принесли кастрюлю с кипятком и, не глядя вниз, плеснули на мостовую.

      – Ой! – послышалось внизу.

      Данута не успела увернуться, крупные обжигающие брызги попали ей в лицо, она вдруг попятилась, оступилась.

      – Эй, ты! – заорала на нее Менуха. – У тебя что, глаз нет?

      Но Данута ее не слышала.

      То ли от ожога, то ли от тяжести она покачнулась, выпустила из рук ведра и упала как подкошенная.

      – Данута! – закричал Эзра и бросился к ней.

      Она лежала в луже студеной колодезной воды, и первое, что Эзра увидел, был подол ее платья, намокший от крови.

      – Мой погром кончился, – сказала Данута. – Они убили нашего ребеночка.

      Эзра не понял, о ком она говорит – то ли о тех, кто бесчинствовал на другом берегу Березины, то ли о тех, кто готовился к защите.

      – Разграбили мою мельницу, – сказала она, когда поправилась. – Теперь на ней только полова.

      Сказала и после выкидыша зареклась беременеть.

      Два года не забывала она про свой зарок, береглась, но, надо же, не убереглась. А теперь, когда Эзра так болен, – до ребенка ли?

      Откуда-то из небытия под скабрезные шутки Юдла Крапивникова и убаюкивающий цокот копыт графской лошади в памяти у Дануты всплывали Борисов, крест на втором этаже гольдшмидтовского дома и медный котел с булькающим, льющимся на голову кипятком, от которого не увернуться ни ей, ни ее зачатому в каком-нибудь придорожном заезжем доме ребеночку.

      Как Юдл Крапивников и обещал, он выбрал самую лучшую корчму, славившуюся на жемайтийском тракте своим гостеприимством и вкусной, рассчитанной на все вероисповедания, даже на мусульманское, едой. Во всем Северо-Западном крае и в соседней Курляндии эту корчму знали по ее звучному, меланхолическому названию – «Под липами».

      Ее действительно обступала купа лип, посаженных, должно быть, еще в языческие времена.

      Хозяин корчмы, видно, издавна был знаком с Крапивниковым, он сам распряг лошадь и под одобрительное бормотание эконома отвел ее в конюшню.

      Задав ей овса и заперев на засов конюшню – не дай бог, пронюхает Иоселе-Цыган и умыкнет лошадь, век с графом не рассчитаешься, – он вернулся, попросил гостей пройти в дом и, когда те гурьбой вошли, принялся предлагать им комнаты или, как он их называл, номера. К его удивлению, Юдл Крапивников от номера с видом на озеро отказался и предпочел поселиться рядом со своими седоками.

      – Но