Улыбнись нам, Господи. Григорий Канович

Давыдович, – вернувшись, прошелестела бабочка, – согласился принять вас, но ненадолго. Проходите.

      Присяжный поверенный Эльяшев сидел за дубовым столом и курил большую, прокопченную трубку. У ног его лежала крупная, как теленок, собака – пятнистый лопоухий дог. Он смотрел на Эльяшева глазами влюбленного фавна.

      – Не бойтесь, – сказал присяжный поверенный. – В этом доме кусается только хозяин.

      При этих словах Эльяшев встал из-за стола и, постукивая себя мундштуком трубки по лбу, спросил:

      – Чем могу быть полезен?

      – Прошу прощения, – пробормотал Семен Ефремович, оглядывая стены, увешанные яркими персидскими коврами и охотничьими трофеями (Эльяшев, видно, был страстный охотник). – Я не представился. Дудак… Шахна…

      – Как вы сказали?

      – Дудак.

      – Не брат ли вы того… несчастного рабочего, который…

      – Брат.

      – А Князев тут при чем?

      Шахна почувствовал, что от его ответа зависит многое, если не все.

      – Князев порекомендовал мне вас… Я служу у его высокоблагородия переводчиком. Перевожу с родного языка на русский и с русского на родной.

      – Так, так, – Эльяшев постукивал себя трубкой по лбу, словно будил прикорнувшую мысль.

      Дог подошел к Шахне и обнюхал его, как подстреленную дичь.

      – Ваш брат не только его высокопревосходительству генерал-губернатору испортил настроение, – сообщил Эльяшев. – В тот вечер и я был в цирке. Цирк – моя слабость, а Мадзини – мой кумир.

      Эльяшев говорил о чем угодно, только не о деле Гирша, прочистил и набил свежим табаком трубку, потрепал собаку за уши; дог ткнулся мордой в пах хозяина, сладострастно повел ноздрями и снова улегся у его ног.

      – Мне ужасно нравятся канатоходцы. Они чем-то напоминают нас, присяжных. Разве суд не тот же канат, по которому защитник ведет подсудимого через пропасть? С виселицы ли, с каторги ли.

      Дог царапнул лапой его замшевый ботинок.

      – Рекс! – прикрикнул на него Эльяшев. – Я знаю, зачем вы пришли, – обратился он к Шахне. – Но я, увы, сейчас занят, очень занят – веду через пропасть других: корчмаря Ешуа Манделя и его мнимых сообщников. Слыхали небось?

      – Россиенский навет?

      – Да. Дело длится уже два года. Мой друг и коллега присяжный поверенный Мирон Александрович Дорский даже успел за это время умереть в суде. Боюсь, что и я могу в один прекрасный день сорваться с каната, и прощай Рекс, прощай истина, прощай справедливость!

      – Да продлит Господь ваши дни, – искренне сказал Шахна. У него, наверно, кроме Рекса и бабочки в сачке, никого нет, подумал он. Каждому Бог чего-то недодает – даже присяжному поверенному.

      Семен Ефремович понимал всю бессмысленность своего положения, но не спешил уходить. Дог-фавн пялил на просителя свои водянистые, преданные глаза мужеложца и тихо поскуливал; незатейливо и обреченно, как и его, Шахны, мысль, из трубки вился табачный дымок.

      Шахна думал о доге, о турецком табаке и никак не мог заставить себя сдвинуться с места.

      Какое-то