Улыбнись нам, Господи. Григорий Канович

мгле.

      – Если это не так, останови меня. Вот тебе моя рука! – Данута протянула руку; рука не тонула – темнота выталкивала ее на поверхность.

      – Данута!

      – Господи! Неужели кобель за дверью сильней тебя?

      – Данута, – шепот Крапивникова сверлил дверь, как древоточец.

      – Иду, – не то кобелю, не то Господу сказала Данута.

      Встала, сняла с себя платье, бросила на кровать, обхватила руками голые груди.

      – Иду!

      Выскользнула за дверь.

      И ослепила Юдла Крапивникова.

      Когда она под утро вернулась, Эзры в комнате уже не было.

      Данута опустилась на пустую кровать, накинула на себя вывернутый наизнанку тулуп, сглотнула тошноту, но горло сдавило, словно тисками, и через минуту из него хлынули балык и тетушка Стефания, шампанское и мельник Ниссон Гольдшмидт, икра и пан Чеслав Скальский.

      Каждый должен изблевать свой грех, подумала Данута.

      Но только не ребенка… дитя… помни, что летом фиалок уж нет…

      II

      Следствие по делу государственного преступника Гирша Дудака продолжалось. Ратмир Павлович Князев допрашивал его то в жандармском управлении, то в 14-м номере, куда неизменно ездил со своим толмачом, братом обвиняемого, Семеном Ефремовичем Дудаковым. Хотя долгие, длившиеся порой с утра до позднего вечера допросы ничего существенного к первоначальной картине преступления не прибавляли, Ратмир Павлович неукоснительно проводил их каждый день, не столько из казенных, сколько из каких-то личных соображений.

      Шахна не понимал настойчивости своего начальника, злился на Князева, сочувствовал брату Гиршу, который по нескольку раз вынужден был отвечать на один и тот же вопрос, как будто от количества ответов зависело установление истины.

      – Мы живем, Семен Ефремович, в одной стране, – сказал Ратмир Павлович после очередного допроса. – И, наверно, долго еще будем жить вместе. Из этого, ласковый ты мой (и откуда только он выкопал такое странное, неподобающее жандарму, обращение!), следует, что задача следователя не только обнаружить нить преступления, но и понять его причины. Почему вы, евреи, ласковый ты мой, первые бунтовщики в империи? Скажешь: обижают, но и нас обижают. И с нас, прошу прощения за вольность, снимают портки.

      – Но нас, ваше высокоблагородие, секут и тогда, когда мы ни в чем не повинны.

      – Нас! Нас! А русских, что, по головке гладят? Мир – если подойти к нему по-философски – тюрьма для всех.

      – Но, согласитесь, ваше высокоблагородие, самые ужасные камеры в ней отведены для нас.

      – Не спорю… Ваша камера не из лучших. Но разве дело в камере, в притеснениях?

      – А в чем же?

      – Такие, как твой брат, страшны не потому, что стреляют в генерал-губернаторов – генерал-губернаторов на Руси еще на десять столетий хватит! – а потому, что разрушают свой дом. Понимаешь, дом! – распалялся Ратмир Павлович. – В отличие от вас, мы, русские, бунтуем ради бунта, нам порой даже не интересно, чем он кончится, а у вас, у вас все расчет и выгода. Наши бунтари – мученики, а ваши – дельцы!

      Семен Ефремович терпеливо