Сказания о недосказанном. Том II. Николай Иванович Голобоков

колол дрова.

      Тонкие, рубил сам, без помощи.

      Топор всегда был на месте. Но брал он его осторожно, как обоюдоострую саблю. Трогал пальцами остриё. Так же осторожно шёл во двор. Колода стояла всегда на своём месте. Потом тонкие полешки, ставил вертикально и, наживлял, а потом со всего маху, опускал на обушок. И чурка разлеталась на две половинки.

      Большие – труднее, но и с ними справляется. Пилит тоже сам – пила дружба, она может работать, без всякой дружбы, если нет напарника, вместо помощника закрепил рейку, и, почти всегда пилил сам.

      Жена пожила, помучилась со слепым. Сын уехал в дальние края учиться. И вот они одни в домике, который почти по окна ушёл в землю. Брёвна от времени, сибирских снегов и дождей, почернели, окна почти не пропускали света. Так и коротали время, вдвоём, всегда в такие вот грустные сумерки.

      Я удивлялся его мастерству, а он только горько улыбался и рассказывал, как его знакомый, тоже слепой – дрова колет с маху, не примеряясь руками. Все зрячие проходят мимо смотрят и удивляются.

      Живут они на берегу Иртыша. Сам ходит к великой реке, слушает её, любит, когда удаётся слышать всплески большой рыбы.

      Играл мне на баяне, классику, нет, только народные и частушки. Ходит на народ, с баяном. Дают ему люди денежку. Хотя не разгуляешься, сам знаешь, рассказывал он мне.

      Утром и вечером прилежно молится на коленях. Молитвы читал тихонько. Голос мягкий даже ласковый…

      Уходил в город. Становился лицом к солнышку. Или к восходу, востоку, широко, трижды осенял себя крестным знамением. Читал молитву, подняв высоко подбородок, рядом лежала его шапка, он её носил даже летом.

      Если слышал шелест бумажных рубликов, сразу прятал в нагрудный карман.

      В церковь ходил, пел в церковном хоре, и после службы, стоял опёршись на свой посох и держал шапку в руках.

      Когда лавка у церкви была свободная, сидел там. Шептал молитвы. И, подняв подбородок, будто смотрел ввысь, уходил в себя. Потом вздрагивал, повернув голову, как-то боком слушал шарканье ног, как – то странно реагировал, слухом видел людей, различал по тому, как они ходят.

      Иногда становился у самого входа, в полголоса читал своим внятным ласковым баритоном, конечно молитвы, потом пел, переходя на шёпот.

      Как – то он пригласил меня, разделить с ним какое-то событие, на столе стояла чекушка и нехитрая закуска. Он сразу налил себе и мне, но получилось очень точно – ровно пополам, определил по булькам. Вот уж не скажешь… точный глаз. Пил сочно. Большими глотками. Беседа не пошла, но он показал свои часы. Карманные, старинные, без стекла. Он аккуратно раскрыл, прозвенело что то, как музыкальная шкатулка, потом осторожно, как ювелир, потрогал пальцем, указательным, и точно сказал время с минутами. Я посмотрел на ходики, с гирей и кукушкой, он, конечно, их не мог видеть – время совпадало точно…

      Потом достал, откуда то, я не видел, какой-то свёрток. Положил на стол долго и осторожно разворачивал тряпочки. Наконец показалась толстая общая тетрадь. Вторая. Он долго их гладил, а потом сказал, что это книга. Её писал его сын, когда ещё жил с ними, учился в школе. Говорит, он диктовал ему, и так вместе написали вот целых две толстые тетради. Сын уехал.

      Жена