Пушки царя Иоганна. Иван Оченков

хмурится тот, – наказать их примерно, чтобы другим неповадно было, да и дело с концом!

      – Кого их?

      – Дык, Лыкова и прочих…

      – Подожди, Никита Иванович, – не унимается Анисим, – наказать – дело нехитрое. Только думаю, что они правы.

      – Чего?!

      – Не гневайся государь, раз уж обещал, – кланяется Пушкарев, – а только государыня, видать, к нам не поедет. Ну а раз такое дело, то куда деваться? У государей европейских так заведено, что можно и развестись, коли нужда есть. Ну, а раз можно, то и разведись! А женишься на православной, так и будет у нас православный царевич – глядишь, еще и не один.

      Первое побуждение – дать оборзевшему на моей службе стрельцу в морду, но… нельзя. Приказать казнить – можно, а своими ручками нельзя, как бы ни хотелось. Не царское это дело. К тому же замечаю, что у Романова на лице застыло странное выражение.

      – Ты что-то сказать хочешь, Иван Никитич?

      Боярин ненадолго задумывается, шевелит губами, а потом, вздохнув, выдает:

      – Не гневайся государь, а только Аниська прав. Оно, конечно, не его холопского ума дело – про царскую семью толковать, а все же будь у тебя православная жена, да еще хорошего и главное – многочисленного рода, куда как спокойнее было бы.

      – Да уж, хорошо спокойствие! Тут с Польшей никак не замиримся, а ты предлагаешь со шведским королем разругаться. То-то будет спокойствие и благолепие. Прямо как на погосте!

      – А королю Густаву на что гневаться? Он сам царицу Екатерину Карловну обещался к тебе прислать, да все никак не пришлет. Так что пусть не взыщет. Хотя…

      – Что значит «хотя»?

      – Государь, не прогневайся на холопа своего, если что-то неподобное скажу по скудоумию…

      – Иван Никитич, не тяни кота за хвост! Говори, что надумал.

      – Если через верных людей дать знать королю и матушке-государыне, что дума и собор всея нашей земли, не видя царицы, требуют, чтобы ты с ней развелся и вдругорядь женился… нешто захочет он, чтобы сестра его потеряла венец Русский?

      – Ну не знаю… – поразмыслив, отвечаю я, – ты думаешь, они поверят, что мне кто-то такие условия поставить решится?

      – А почему нет-то? Они наших обычаев не знают, а в Империи – ты сам рассказывал – и не такое бывает.

      – Верно… ну что же, боярин, хвалю: дельно мыслишь!

      Романов польщенно улыбается в бороду, а я, обернувшись к Пушкареву, выразительно показываю ему кулак. Хитрый стрелец в ответ только делает жалобную рожу, дескать, каюсь, прости дурака… Я сам знаю, что после того как мы с ним плечом к плечу стояли на московских валах, отбиваясь от поляков и воровских казаков, ничего ему не сделаю, но острастку иногда давать надо.

      – Что там у Корнилия?

      – Совсем забыл, милостивец, – хлопает себя по голове Анисим, – разродилась Фимка его!

      – Да ну?

      – Ага, нынче ночью, крепкий такой мальчишка!

      – Ну, хоть одна хорошая весть! Крестины когда?

      – Да как прикажешь государь, так и окрестим.

      – Надо бы навестить молодого отца…