как только там произошло первое. Таким образом, сама причинность представляет собой самую замечательную форму соответствия, поскольку на ней основано все сходство событий, которое, как и сходство бытия в различных вещах, относится не к одному явлению, а по крайней мере к двум, а возможно, и к многочисленным группам или сериям явлений. Каждое звено цепи, связывающей воедино конкретно идентичные явления, состоит здесь по крайней мере из двух более или менее различных звеньев; в силу непрерывности причинной связи таких звеньев было бы неисчислимое множество, если бы соответствие в последовательности явлений не нарушалось вновь извне, обычно после очень короткого промежутка времени. Есть ли теперь объяснение этой однородности или, если угодно, логической идентичности многообразных, действительно различных процессов, и притом такое объяснение, которое не выдавало бы с идеалистическим произволом различия в пространстве и времени за простую видимость смысла, так что, после того как спала завеса майи, концептуально равное также выступает как реальное; но делало бы соответствие понятным без потери множественности и различия? Философия реальности» Дюринга начинается здесь с ее «типичных принципов», «типичных и формирующих элементов»; Но очевидно, что если эти принципы не должны означать лишь метафорическое выражение реального положения вещей, если они должны быть представлены как реальные, творческие силы, и только в этом случае можно было бы предложить объяснение фактов, то они должны иметь характер общих и, следовательно, по отношению к отдельным явлениям, потусторонних сил, которые едва ли можно рифмовать с принципами истинной «философии реальности». Перед лицом более резкой критики эти типичные силы действительно оказываются трансцендентальными фикциями, демонстрация которых никогда не удастся в реальности. Любая попытка была бы заведомо неудачной хотя бы потому, что сами вещи всегда даны только в деталях, а реальное общее, в той мере, в какой оно не представлено просто как общая характеристика, является, таким образом, полностью субъективной сущностью, исключительным продуктом интеллекта.
Но как объяснить и обосновать соответствие иначе, чем единством, подчиненным явлениям того же рода, независимо от того, погибает ли в нем множественность явлений или оно сохраняется вместе с единством, которое в этом случае предстает как действительное общее? При одновременном отказе от идеализма Шопенгауэра и платонизма Дюринга – гипотеза о высшем разуме, в котором заранее заложены идеи вещей, настолько грубо антропоморфна, что, как и гегелевская теория понятий, вряд ли может восприниматься всерьез, – проблема, как она была сформулирована ранее, неизбежно объявляется неразрешимой, или, скорее, отрицается, что для интеллекта, который правильно оценивает свои силы, вообще существует проблема. Интеллект оказывается здесь перед одним из тех
