Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 3. Идентичность. Валерий Алексеевич Антонов

к основному и фундаментальному вопросу и открывает перспективу альтернативы: догматический реализм с обязательным скептицизмом или эпистемологическое обоснование с условием, что существование чувственных данных есть во всей своей концепции существование содержания сознания, и в этом случае мысль о том, что они действительно могут стоять вне закона причинности, отпадает как немыслимая. Тот, кто говорит о такой «возможности», должен понять, что означают «возможность и способность», и тогда он либо придет к последней точке зрения, либо отсутствие принципа и метода в его предположениях станет очевидным.

      Итак, если противоречие не всегда и не везде непереносимо, где бы и когда бы и в каком бы материале, в каком бы содержании сознания оно ни притворялось возможным, т. е. если оно не обозначает того, что не существует, – чисто субъективной ошибки, которой противостоит свободная от противоречий действительность, – то совершенно непонятно, почему оно должно быть таким вчера и сегодня в таких-то и таких-то случаях. Если же в случаях повседневной жизни никто не в состоянии отказаться от этого взгляда, то из этого следует простой вывод рациональной индукции, что это связано не с особенностью данных содержаний сознания, а с общим моментом бытия содержания сознания.

      Но, возможно, мысли читателя сейчас перейдут от этого известного содержания сознания к тайне, лежащей в основе этих явлений, которая также представляет собой реальное бытие и на которую не влияют операции нашего дискурсивного мышления. Я не стал бы упоминать об этом возражении, если бы не знал точно, что оно играет большую роль в рядах противников развитой концепции истины. И все же оно меня нисколько не задевает. Ибо речь идет прежде всего о той реальности, которая есть воспринимаемый мир или которая состоит в действительной или только возможной, конечной воспринимаемости. Как бы далеко ни был склонен человек выходить за его пределы, он всегда остается присутствующим во всей своей пронзительной важности, так что его рассмотрение или решение всегда не обходится без самой тесной внутренней связи с потусторонней реальностью, которая предстает как высшая проблема. Поэтому то, что только что было разработано, ни в коем случае не было бы неверным, а только недостаточным, только неполным. О недостаточности же мы судим так: если потустороннее реальное достигается и утверждается совершенно скачкообразно, без всякой методической дедукции, то оно вообще не имеет никакого значения для философии – это фантасмагория; если же его понятие как-то разработано, то даже утверждение, что оно недоступно нашему дискурсивному мышлению, еще не будет доказательством против установленного понятия истины или против действительности идеи истины, по двум причинам. Во-первых, потому, что самые общие требования все же будут удовлетворены (как это было объяснено выше в случае идеи Бога) в той мере, в какой она �